– Чтобы город не угнетал деревню, – вяло отозвался Фруев. – Чтобы справедливость в жизни была.

– Справедливость! – рявкнул Калашников.

Фруев захотел поскорее покинуть кабинет.

– Справедливости нет! Нету! Нет ни правды, ни справедливости!

Калашников утверждал это искренне. Только вчера он убедился на собственном опыте в отсутствии справедливости. Его любимая жена Зарина, высокая полногрудая татарка, с которой Калашников прожил в мире и согласии двадцать лет, променяла его – сорокалетнего, атлетически сложенного красавца – на толстобрюхого близорукого хиляка, да еще коротышку, почти лилипута. Нет, она не объявила торжественно: «Юра, мы должны расстаться!» – она, как голодная сука, тайно бегала к хахалю трахаться, а после возвращалась домой и нежным голосом ластилась: «Юрочка, пупсик, что тебе приготовить?» Было бы не так обидно, если бы Калашников был импотентом и его не тянуло к жене – нет, он дважды в неделю наставлял ее на путь истинный в супружеской постели, делал по нескольку подходов, при этом по ее лицу видел, что дело делалось ладно. А она спуталась с этим пижоном, очкастым, плешивым музыкантишкой… Он же маленький, тот мужичок, до груди ей. Как можно с таким? И лицо уродливое, как у Фруева.

Калашников, зло прищурившись, посмотрел из-за листов со статьей на своего сотрудника. Точно, такая же отвратительная физиономия.

Если бы не старик в квартире напротив жилья коротышки, он бы до сих пор ничего не знал и верил бы в правду и справедливость. А так – их нет. Нету! Старик позвонил и, издевательски посмеиваясь, сообщил про Зарину.

– Хотите лично убедиться, приходите ко мне. Она уже у него, и они не зашторивают окон.

Взволнованный Калашников примчался к старику и в услужливо предоставленный бинокль увидел воочию, как Зарина оголилась и стояла перед мерзким коротышкой – великолепная, с большими бедрами, большими грудями, смуглокожая. Член у музыканта был не маленький, но и не большой – как у Калашникова. Нисколько не лучше. Ха, музыкант! Он играл на виолончели, и у него была маленькая виолончель, потому что он был коротышка! Какая она извращенка, его красавица-жена! Она послушно лежала на животе, пока музыкантик вытворял с ней все, что хотел. Ему она позволяла все, а законному супругу устроила «клубничку» всего дважды за долгую супружескую жизнь, и то с кучей оговорок и ограничений. А коротышке – пожалуйста, без проблем! Калашников видел лицо жены – она орала, она стонала, как шлюха. С мужем лежала с каменным лицом, а тут выделывала финты!

Калашников отбросил от себя листы со статьей. Почему? Да все потому, что не было ни правды, ни счастья! Ничего. А урод Фруев писал о мужиках-правдоискателях – ходят они, всем в рот заглядывают: «Какая она, правда?» Убить мало за такую писанину!

Фруев вышел от редактора ни живой ни мертвый. Отерев пот со лба, выдавил смотревшему на него Бянко:

– Совсем озверел. С чего бы?

– Не знаю, – пожал плечами Сергей, улыбнулся.

– Кстати, он велел зайти к нему твоему стажеру.

– Аннуса нет. Скажи ему, придет не скоро.

– Зайди и скажи ему сам!

Ничего говорить озверевшему Калашникову Сергей не собирался. Он закрыл ноутбук, впихнул его в сумку и ушел из редакции.

Связаться с Аннусом с помощью ай-фона не удалось – негодяй отключил телефон. Сергею пришлось ехать к дому Горохова.

Аннуса у дома не было!

Взбешенный Бянко кинулся в подъезд. Сержант на входе предупреждающе поднял руку.

– Стой! Куда прешь?

– К Гороховым!

– Подожди, я спрошу, можно ли тебя пускать.

– Слушай, негр заходил в дом?

– Я тебе справочное бюро?

– Трудно сказать?

Сержант, набирая на домофоне номер Гороховых, повернулся к Сергею спиной.