— А между тем ходит слух о приказе уступить ее без боя, — вмешался нервный, подвижный капитан с серебряным аксельбантом через плечо.

— Этого не будет! — вспыхнув до корней волос, произнес с горячностью высокий. — Сам светлейший перед Бородинским боем…

— Ах, батенька! То было до Бородинского боя, — прервал его черноглазый, смуглый, курчавый офицер с нерусским акцентом, — а то…

И вдруг разом умолк, заметив литовского улана, скромно остановившегося у двери. Сделав жест, приглашающий к молчанию, он подошел к вновь прибывшему.

А литовский улан, успевший кое-что уловить из разговора адъютантов, пришел в необычайное волнение.

Афиши Ростопчина? Уступят без боя? Что это? Неужели слух не обманул ее, Надю, и Москву, первопрестольную русскую столицу, уступят без боя негодным французам?!

Эта мысль так всецело овладела девушкой, что подошедшему адъютанту надо было вторично повторить вопрос, по какому делу пожаловал сюда господин поручик.

— Мне необходимо видеть главнокомандующего! — произнесла, вся вспыхнув от смущения, Надя. — Мне…

— Это невозможно! — пожав плечами, прервал ее адъютант. — Светлейший занят и вряд ли примет вас в данное время. Понаведайтесь дня через три, может быть, тогда вы будете счастливее!

— Но это невозможно! — пылко вырвалось из груди Надя. — Ждать три дня! О, господин капитан! Это целая вечность…

— В таком случае, — начал адъютант, — передайте вашу просьбу мне. Я Дзшинканец, адъютант светлейшего. Не угодно ли вам будет изложить ваше дело, а я при первом же удобном случае передам его фельдмаршалу.

— Но мне надо лично видеть главнокомандующего! — произнесла дрожащим голосом Надя. — Уверяю вас, мне это необходимо! — добавила она с таким выражением мольбы в увлажнившемся взоре, что сердце кудрявого офицера разом смягчилось.

Этот тоненький, молоденький, казавшийся почти мальчиком улан почему-то возбудил в нем непонятное сочувствие к своей особе.

— Потрудитесь обождать в таком случае! — умышленно резко произнес Дзшинканец, маскируя этой напускной резкостью свое сочувствие к молоденькому улану, и, открыв дверь в следующую комнату, исчез за нею.

Через минуту он вышел снова и, бросив Наде краткое: «Светлейший просит», подошел к группе офицеров, где снова закипел, прерванный было появлением Нади, разговор.

Едва держась на ногах, частью от физической слабости, частью вследствие нервных потрясений последних дней, переступила Дурова порог комнаты и очутилась в кабинете фельдмаршала.

Светлейший князь Голенищев-Кутузов стоял у стола, склонившись всей своей грузной фигурой над разложенными картами. Толстые пальцы главнокомандующего вертели карандаш, которым он поминутно делал какие-то пометки на картах. Старое, толстое, обрюзглое лицо великого полководца с одним живым глазом, со шрамом вдоль щеки было совсем близко от Нади. Очень высокий, бледный, с челом, увенчанным седыми кудрями, он производил неизгладимое впечатление добрым, открытым лицом маститого, убеленного временем 70-летнего героя.

На нем был темно-зеленый с красным воротником генеральский сюртук, из-под которого белел пикейный жилет ослепительной чистоты. На левой стороне груди сняла золотая георгиевская звезда 2-й степени.

— Что тебе, дружок мой? — мельком, но ласково взглянув на вошедшую Надю, спросил светлейший.

Что-то родное, давно забытое и теперь вспомнившееся разом всколыхнулось в сердце девушки при первом же звуке этого ласкового голоса, при виде этого простого, милого старческого лица, от которого повеяло на нее почему-то далеким невозвратным временем детства, чем-то близким и хорошим, неизъяснимо хорошим без конца.