Милая, дорогая голова! Сколько в ней таится забот и тоски, и все о ней, все о бедной далекой Наде!.. С каким наслаждением приникла бы она теперь к этому дорогому лицу горячим поцелуем, как сердечно произнесла бы, обняв эту милую, полуседую голову:

«Успокойся, не грусти, папа! Когда-нибудь твоя Надя вернется к тебе, вернется, может быть, покрытая славой, и разгонит все эти резкие морщины на твоем челе».

— Дуров! Саша! Где ты? — слышится, как сквозь сон, задумавшейся девушке. — Он позволил, Дуров! Он позволил! Клянусь! Я готов примириться с войной и с походом, если мне придется увидать до них старое гнездо Канутов и мою Зоську!

Надя поспешно оправляется и утирает слезы. И то пора — Вышмирский уже на пороге.

— Представь, дружище! «Отпуск, — говорит, — я вам дам, и вам и вашему другу, а вы мне, смотрите, „в товарищах“ не засиживаться!» Славный парень этот Казимирский, право! Лучшего эскадронного я бы и не желал иметь. Завтра после обеда выезжаем. Я уже нанял у корчмаря его бричку… А теперь спокойной ночи, Дуров. Утро вечера мудренее.

— Спокойной ночи! — отвечала Надя, с удивлением поглядывая на своего нового друга и едва узнавая его.

Действительно, от прежнего флегматичного Юзека не осталось и следа. Лицо его горело, глаза так и блестели самой искренней, почти ребяческой радостью. Счастье делало совсем другим человеком юного пана Вышмирского.

ГЛАВА III

К громадной старинной усадьбе богатого польского помещика, пана Казимира Канута, лихо подкатила быстрая тройка.

Великолепный замок Канута, утонувший в целом море молодой весенней зелени, покрывавшей деревья громадного сада, был ярко освещен. Из открытых окон выливалась целая волна звуков. Нарядные пары, точно светлые видения, мелькали в рамах окон.

В замке танцевали. Бал был в самом разгаре.

— Вот кстати! — произнес весело Юзек, сопровождая Надю по длинной аллее, ведущей к крыльцу. — То-то радость будет Зоське! Прямо к мазурке угодили!

В доме, очевидно, расслышали бряцанье троечных бубенцов: из надворных строений выскочила целая толпа мужской и женской прислуги.

— Панич пожаловал! — послышались среди нее радостные возгласы.

Как раз в это время музыка в замке прекратилась, пары остановились и поднялась суматоха.

— Юзеф приехал, Юзек! Где он? Матерь божья!.. Да что же он медлит! — послышался чей-то звонкий молодой голосок из открытого окна дома.

В ту же минуту Надя, вступившая было в освещенные сени замка, неожиданно как вкопанная остановилась на пороге.

Какое-то белое воздушное существо, окутанное в прозрачное облако кисеи, с серебряными крылышками за спиною, выпорхнуло из противоположной двери и с радостным криком: «Ах, Юзек, коханы (дорогой)!» — повисла на шее Нади.

Под градом поцелуев, сыпавшихся на опешившую девушку, Надя не могла вполне разглядеть белого существа, прильнувшего к ее груди. Она только слышала прерывистый, задыхающийся шепот, лепетавший по-польски самые нежные, самые ласковые слова. Проведя около двух лет среди поляков, Надя успела выучиться этому языку, и потому лепет белого существа был ей вполне доступен.

— Юзек, коханы! — повторяло оно, задыхаясь от волнения. — То-то веселье, то-то счастье!

И снова на щеки, лоб и глаза Нади сыпался целый град горячих поцелуев.

А кругом их уже толпилось целое общество юношей и девушек, приблизительно одного возраста, в самых разнообразных костюмах. Тут были и турки в пестрых чалмах, и турчанки под кисейными чадрами, и арабы, и цветочницы, и маркизы в напудренных париках, и пастухи, и пастушки, точно сошедшие с какой-нибудь старинной картины.