— Бегите! Спасайтесь! Неприятель за нами… он близко… он гонится по пятам!.. — кричали они на разные голоса при виде двух конных, медленно двигающихся по дороге.

Что было делать?

Надя быстро оглянулась вокруг себя. С одной стороны был Фридланд, наполовину уже занятый войсками Наполеона, с другой — ужасные кровавые поля, откуда все гремела канонада и где, в виде черного тумана, стоял густой столб порохового дыма. Справа текла ужасная Алле с плещущими в ней багровыми струями, слева — лес, таинственный, молчаливый.

Лес — вот где их спасение! Под тенью и гущей его развесистых деревьев, в тиши и приволье чащи!

И, не рассуждая более, Надя мгновенно дает шпоры Алкиду и несется галопом по направлению леса, сопровождаемая своим молчаливым спутником на саврасом коне.

Живительная лесная прохлада разом благотворно подействовала на больного.

— Где я? — впервые сознательно взглянув в глаза своей спасительницы, спросил он.

— В надежном, безопасном месте! — поспешила успокоить его Надя. — Ну, вот видишь, Баранчук… кажется, тебе и полегчало!

— Слава тебе, господи, полегчало! — отвечал улан. — Только голова все еще ровно как в огне и какой-то шум в мозгу, будто там не переставая палят из дьявольских пушек. Маленечко бы водицы испить — вот бы и вовсе хорошо было!

Надя быстро осмотрелась и, к великой своей радости, увидела небольшой ручей, протекающий поблизости лесной дороги. Подвести саврасого к ручью, помочь спешиться улану, обмакнуть носовой платок в воду и положить его на раненую голову Баранчука — все это было для нее делом какой-нибудь минуты.

Лишь только рана была обмыта, больной улан сразу точно преобразился. На бледное лицо его вернулись краски, глаза повеселели.

— Спасибо тебе, паныч, — произнес он радостным голосом. — Кабы не ты, не видать бы мне моей жинки, ни дивчат моих, Гальки да Парани, ни родимой хатки под Полтавой!

— Да разве ты хохол? — удивилась Надя.

— Как есть хохол, самый настоящий, только на службе пообрусел маленько… Да не впервой и в походе… И с Суворовым бились… и с Кутузовым бились… Альпы брали… Во как! — с заметной гордостью присовокупил он. — А сами мы из-под Полтавы, Кобелякского повета… Мотовиловские мы… може, слыхал, барин?

— Стой, стой, милый! Мотовиловский, говоришь ты? — И все лицо Нади озарилось радостной улыбкой. — Кобелякского повета?.. Да ты не брешешь, хохол?

Кобелякский повет… «Бидливые кровки»… Хутор Мотовилы и Саша Кириак… смуглый черноглазый Саша, мечтающий о принесении помощи всему человечеству!.. Ведь Мотовилы — их хутор, их — Кириаков!.. И Баранчук, значит, знает и Сашу, и его мать, и, чего доброго, бабушку Александрович…

И Надя вся точно всколыхнулась и оживилась, перенесясь мечтой к милой «Хохландии».

А Баранчук, точно угадавший ее мысли, продолжал невозмутимо:

— Из самых этих Мотовилов мы… с Кириачихой по суседству… Гордая барыня, важнющая. Уж такая гордая, что приступа нет к ней, не то что сынок ейный…

— Сынок… Саша? — перебила его Надя. — Ты и Сашу знаешь?

— А нешто не знаю? — усмехнулся Баранчук.

Ему, очевидно, было все лучше и лучше с каждой минутой. И рана полегчала от спокойствия и повязки, да и здесь, в лесу, вдали от шума битвы, было так хорошо и прохладно. Он уже вынул из-за пазухи трубку, высек огня и с удовольствием затянулся из нее, прикорнув на мягкой весенней траве, над берегом ручья.

— Как же не знать паныча Кириака? — говорил он радостно.