Сколько здесь блеска, света, сияния!..

Неподалеку от атаманского полка выстроены коннопольцы. Более половины их полегло на кровавом Фридландском поле. Но по приказу главнокомандующего наскоро пополнили опустошенные ряды свежими силами, взятыми из резерва.

После царского свидания объявлен смотр войскам, высочайший смотр самим государем, — и теперь весь полк в сборе. На правом фланге первого ряда, во взводе лейб-эскадрона, стоят два юные уланчика — Дуров и Вышмирский.

Оба коннопольца красуются сегодня во всем параде. В белых эполетах, в свежих чистых перевязях, с струящимися в волнах воздуха султанами, они — эти два молоденькие коннопольца — кажутся сегодня особенно свеженькими и юными. Рука и плечо Юзефа забинтованы, но его рана так ничтожна теперь в сравнении с тем, что ему подарила судьба. Он — офицер! Желание дяди Канута и милой Зоськи исполнено. Его солдатский мундир доживает свою службу: на нем уже нашиты офицерские эполеты и золотое шитье. А все же что-то отравляет радость юноше. Это что-то: не то смущение, не то какая-то неловкость перед его другом Сашей.

И друг Саша, или, вернее, Надя, не весела сегодня. Лицо смуглой девочки в уланском мундире не то сосредоточенно, не то печально и пасмурно, как осенний день. Но не зависть к Юзефу гложет ее юное сердечко. Нет! Оно слишком горячо привязалось к нему, чтобы чувствовать зависть к его успеху и отличию. Больше того: она как будто довольна и счастлива за него. Но в глубине души девушка ощущает не то гнет, не то тоску, необъяснимую, но тяжелую. Это не тоска зависти, а какая-то смутная тревога за свою участь, сожаление о том, что ей не удалось отличиться или умереть на Фридландских полях.

Зачем, о, тысячу раз зачем, судьба так немилостива к ней, Наде? Неужели всю жизнь ей суждено тянуть солдатскую лямку, в то время как Юзеф и другие будут отличены, как герои?..

«Ангелы заплачут на небесах, если с вами обоими случится что-нибудь дурное…» — слышится ей звонкий серебристый голосок, милый голосок черноглазой паненки.

О! Пусть лучше бы заплакали они, белые ангелы на далеком небе, нежели вернуться на родину в тех же кашемировых эполетах, с тою же солдатской пикой… А что скажут у Канутов при виде этого солдатского мундира на ней, Наде, в то время как Юзеф успел заслужить лучшую долю? Что она ответит на вопрошающий взор черноглазой девочки, так трогательно благословившей ее перед боем?..

— Да очнись же, Дуров! Время ли теперь задумываться, мечтатель! Смотри туда! Видишь? — слышится над ухом Нади чей-то прерывистый шепот.

«Что это? Кто зовет ее? Где она?.. Ах, это Юзек!..» — словно просыпается от своей задумчивости девушка. О, как далеко улетела она со своими тщеславными мечтами!

И то правда, время ли задумываться сегодня?

Вышмирский дергает ее за руку и твердит:

— Да гляди же, гляди! Ничего подобного уж больше не увидишь!

И действительно, не увидишь. По берегу, мимо рядов войск, направляясь к пристани, у которой ждет уже роскошно убранная барка, едет коляска. В ней три офицера — три генерала.

— Государь император! — проносится гулким, звучным шепотом по рядам войск. — Государь император!

По мере приближения коляски, окруженной блестящей свитой и штабом, к передовому флангу, проносится первым трепетом первое «ура», гулом вырвавшееся из тысячи грудей, сплошное, радостное, отчаянно-громкое и безумно-счастливое «ура»! Это уже не тихий шепот, похожий на журчанье ручья или шелест ветра, это стон моря, рокочущего, бурного, торжествующего, могучего!..

«Ура!» несется и перелетает с фланга на фланг по мере приближения коляски, то замирая, то воскресая снова. Великое, могучее по своей стихийности, оно разом наполняет собою и небо, и землю, и праздничный Тильзит с его беснующеюся толпою, и самый Неман, такой величественный и красивый в весеннем одеянии своих голубоватых струй.