|
О последнем Вадим Кузьмич слушал с иронической улыбкой, чего нельзя сказать о Наталье Михайловне. Прижимая ладошки к раскрасневшимся щекам, охлаждая ими горячие уши, она уточняла, сравнивала, сопоставляла цены, расцветки, модели, зарплаты, фасоны и, наконец насытившись милыми ее сердцу сведениями, обессиленно откинулась на спинку стула, глядя отрешенно и расслабленно куда то в далекую даль и видя солнечную Испанию и себя там – нарядную, веселую, счастливую. Почти въяве увидела Наталья Михайловна себя на набережной Гвадалквивира – охваченная нетерпением, она торопилась куда то, где ее ждали, где все о ней спрашивали и волновались, спешила мимо Золотой башни, и оглядывались священники в черных сутанах, останавливались парочки почти неодетые, а владельцы лавок смотрели ей вслед, и была в их глазах безнадежность.
Куда деваться, одно лишь упоминание о мадридском универмаге «Пресъядос» всколыхнуло что то важное в душе Натальи Михайловны. Она быстро поднялась и с загадочной улыбкой удалилась в комнату, а через минуту появилась в туфлях необыкновенной красоты. Они, правда, слегка жали ноги, особенно правую, а высота каблука заставляла придерживаться за стены, но это не смущало Наталью Михайловну. – Как? – спросила она, задорно глядя на Вовушку. – Потрясающе! Вадька! Посмотри на свою жену! Ты видел что нибудь подобное? – Конечно, нет, – серьезно ответил Вадим Кузьмич. Надо сказать, что в Вовушке, измученном постоянной необходимостью скрывать неуверенность, выработалась удивительная способность управлять своими чувствами, настроением, даже выражением лица. Он всегда говорил искренне, прекрасно владея и восторгами, и растерянностью, без особых усилий произносил все приличествующие слова, частенько забывая, когда говорит от своего имени, а когда от имени человека, за которого его принимают. – Это еще что! – Вдохновленная портвейном и Вовушкиными рассказами, Наталья Михайловна умчалась в комнату и тут же вернулась… Как вы думаете, в чем? В джинсах? В платье типа сафари? В марлевке? Нет. Наталья Михайловна вернулась в ночной сорочке. Крутнувшись на одной ноге, она остановилась перед Вовушкой, уперев руки в бока и выставив вперед ногу с вызовом танцовщицы, исполняющей роль Кармен, той самой Кармен, которая работала в Севилье на табачной фабрике, – не далее как вчера Вовушка разочарованно рассматривал это унылое здание буроватого цвета. – Каково? – Наталья Михайловна нетерпеливо топнула ножкой. Несмотря на изощренное искусство владеть собой, Вовушка не смог ничего ответить, – смущение овладело им настолько, что он лишь беспомощно посмотрел на Вадима Кузьмича. Как быть, куда деваться? – Хорошая сорочка, – промямлил он, стараясь не смотреть на просвечивающие груди Натальи Михайловны, на темнеющий пупок, на все те выступы и впадины, которые, будучи расположенными в некой последовательности, создавали срам. – Очень хорошая! – добавил Вовушка уже тверже. – Какая сорочка?! – возмутилась Наталья Михайловна. – Это платье! Это вечернее платье! Сам понимаешь, носить его на кухне… Хо хо хо! – возбужденно хихикнула Наталья Михайловна, увидев собственное тело сквозь складки платья. – Да оно еще лучше, чем я думала! Молча, с застывшей улыбкой, поднялся и вышел Вадим Кузьмич. Скоро послышался грохот выдвигаемых ящиков, хлопанье дверей, что то упало, покатилось. При звоне разбитого стекла Наталья Михайловна окаменела и пребывала в этом состоянии, пока на пороге не появился Вадим Кузьмич. Он вошел на кухню с ворохом нижнего белья, штанов, простынь, носков, галстуков, на голове его красовалась пушистая папаха из песца, а может быть, даже из соболя или верблюда, во всяком случае, папаха была большая и пушистая. – Вот, – сказал Вадим Кузьмич, бросая все на пол. Только дергающиеся губы да бледные щеки позволяли судить о его состоянии. |
