— Сдаюсь, — устало сказал Петтигрю. — Чем раньше Джефферсон поправится, тем лучше. Вершить справедливость в округе, где у людей такой темперамент, выше моих сил. Теперь, полагаю, мне придется сесть и прочесть газетенку от корки до корки, чтобы узнать, где еще я чудовищно погрешил против приличий.

Петтигрю свое слово сдержал, но, внимательно просмотрев каждую колонку «Эдвертайзер», с облегчением не обнаружил никаких других упоминаний о своей судебной деятельности. Однако одна местная новость несколько его позабавила.

— Только послушай, Элеанор, — сказал он. — «Популярный музей Генри Спайсера у подножия Тисового холма обогатился снабженной автографом карикатурой на нашего любимого автора, выполненной известным художником Шпионом. Эта карикатура — щедрое пожертвование мистера Хамфри Пурпура, в настоящее время проводящего в здешних местах пасхальные каникулы, которому романист подарил ее на ранней стадии его карьеры. Мистер Пурпур хорошо известен своим преклонением перед произведениями барда с Тисового холма». Какая чудесная страна Англия! Как по-твоему, где-нибудь еще на земле называли бы знаменитого мошенника, только что выпущенного из тюрьмы, «известным своим преклонением» перед чьими-то книгами?

— Ты забываешь, — напомнила ему жена, — что текст написан скорее всего парнишкой, который еще в школу ходил, когда Пурпура посадили. Он, вероятно, никогда о нем не слышал.

— И о карикатуристе Шпионе, очевидно, тоже. Мне только чуть досадно, что опасный негодяй втерся к нам и выставляет себя меценатом.

— А по-моему, ты несправедлив, Фрэнк. Сомневаюсь, что он после семи лет в тюрьме хоть сколько-то опасен. Скорее всего он просто хочет жить тихо и респектабельно. Рискну сказать, что подарок местному музею — его способ вернуться в приличное общество.

— Если единственное приличное общество, в какое он попадет, состоит из читателей Генри Спайсера, то оно будет весьма ограниченным. И вообще, учитывая, что я о нем знаю, Пурпур никогда не перестанет быть опасным. Но поживем — увидим.

Во входную дверь позвонили. Петтигрю пошел открывать.

— Надеюсь, это мистер Уэндон, — крикнула ему вслед Элеонор. — Если он принес курицу, скажи ему, пожалуйста...

Но это был не мистер Уэндон. Это была миссис Порфир. Петтигрю поздоровался с некоторым смущением. Крайне неловко, решил он, когда тяжебщики попадаются тебе на пути, словно они обычные люди.

— Полагаю, вы пришли к моей жене, — сказал он. — Входите, пожалуйста.

— Спасибо, — ответила миссис Порфир. — Я только хотела отдать ей приходской журнал. И вот это объявление... Оно про базар. Нам пришлось перенести дату. Из-за миссионерской недели, сами понимаете.

— Именно, именно, — сказал Петтигрю. Он, мол, прекрасно знает, что такое «миссионерская неделя». Однако, заметив, что вид у нее довольно усталый, спросил: — Вы всю дорогу шли сюда пешком, миссис Порфир?

— Да. Но это не важно. Я привыкла много ходить. И это последний дом в Восточном Тисбери. Осталось только зайти в «Альпы», и все объявления будут доставлены.

Петтигрю был знаком с деревенским обычаем, согласно которому все приходские объявления непременно передавались лично, то ли ради экономии денег, то ли из-за какого-то атавистичного недоверия к почте, но его возмутила сама мысль, что эта явно уставшая женщина станет карабкаться на самую вершину.

— Но вы же убьете себя! — воскликнул он.

— О нет, мистер Петтигрю, меня не так легко убить. Да, признаю, дорога длинная, и, если бы пастор не спешил так оповестить всех до Пасхи, я отложила бы обход, пока не починят мой велосипед.