Холкер вдруг что-то увидел под разворошенными листьями. То была красная записная книжка в кожаном переплете. Он поднял и раскрыл ее. Почти все листочки были пусты, а на первой страничке стояло: «Халпин Фрейзер». Следующие несколько страниц были покрыты не слишком разборчивыми строчками, торопливо нацарапанными красными чернилами. Джаралсон по-прежнему вглядывался в серую муть, заключившую в себе окружающий мир, а Холкер под перестук падавших с веток капель росы начал читать вслух:

Холкер остановился, дальше страничка была пуста. Стихотворение оборвалось на середине строки.

— Очень похоже на Бэйна, — сказал Джаралсон, любивший почитать на досуге. Он перестал настороженно оглядываться и стоял, не сводя глаз с мертвеца.

— Кто такой Бэйн? — без тени любопытства спросил Холкер.

— Был такой поэт. На заре нашей истории, более ста лет назад пользовался популярностью. Писал крайне мрачные стихи, у меня есть собрание его избранных произведений. Этих стихов там нет, должно быть, не попали по ошибке.

— Холодно, — сказал Холкер, — пойдемте-ка отсюда, нужно еще вызвать коронера из Напы.

Джаралсон молча последовал за ним. На ходу от ткнулся ногой во что-то твердое, лежавшее под прелыми листьями рядом с головой мертвеца; поддав ногой, он выбросил из-под листьев на свет табличку. То была надгробная доска, на ней едва читалась надпись: «Катрин Ларю».

— Ларю, Ларю! — воскликнул вдруг оживившийся Холкер. — Так ведь это и есть настоящая фамилия Бранскома, не Парди, а Ларю! И, черт побери, как это я мог забыть, — фамилия его жены по первому мужу была Фрейзер!

— Тут, наверное, кроется какая-то мерзкая тайна, — сказал следователь Джаралсон. — Ох, и не люблю я такие дела!

Откуда-то издалека, из тумана, донесся до них чей-то негромкий смех, вымученный, бездушный смех, в котором радости было не больше, чем в ночном вое крадущейся по пустыне гиены, — смех медленно, постепенно становился сильнее, громче, звучал все более отчетливо и грозно — казалось, тот, кто смеется, остановился совсем рядом, тут же за границей узкого круга видимости, сатанинский смех был так ненатурален, так не похож на смех человека, что охотников на людей парализовало чувство невыразимого ужаса! Они и не подумали о своих ружьях — все равно против жуткой химеры оружие бессильно. А страшный хохот, выросший из тишины, начал понемногу затихать; прогремев в ушах, смех отпрянул назад и покатился — все дальше и дальше, и его замирающие раскаты, по-прежнему безрадостные и неестественные, в бесконечной дали канули в тишину.