Я с трудом перевела дыхание и переступила порог зала.

Мое появление не осталось незамеченным и вызвало едва уловимую волну движения, прокатившуюся по залу. Словно в тихий омут бросили мелкий камешек, вызвавший к жизни легкую рябь. Женщина – да к тому же еще и европейской наружности – явно помешала. Как будто все они вдруг разом устыдились того, что делают в этой комнате. Спокойно и твердо встречая бросаемые на меня исподтишка взгляды, я приблизилась к той из картин, около которой толклось меньше всего мужчин.

В следующую секунду, моментально забыв о веселых и праздничных китайских акварелях, я испытала настоящий шок. И дело было не в том, что произведение несло на себе явные черты европейского стиля. Не в силах вздохнуть и шевельнуться, я тупо разглядывала холст, на котором была изображена обнаженная женщина в ванне. Опять-таки не азиатка. И моложе меня лет на десять. Ее поза – в особенности безвольно свесившаяся через эмалированный край рука – живо напомнила мне «Смерть Марата» – шедевр, который я, к стыду своему, видела лишь на обложке детской настольной игры. Впрочем, эту женщину писали под другим ракурсом, представив взору зрителя и грудь, и «холм Венеры». Глаза ее были закрыты, лицо излучало покой, и все же я не могла определить, на что это больше походило – на сон или на смерть. Цвет тела был неестественно белым – кожа отливала алебастром. На секунду мне вдруг показалось, что, если эту женщину перевернуть на живот, моему взору предстанет побагровевшая от притока крови спина…

Почувствовав позади себя неуловимое движение, я нарочито неторопливо перешла к следующему полотну. Это была уже другая женщина, и лежала она на плетеной кровати, точнее, на постеленной вместо простыни плетеной циновке. Полуоткрытые глаза ее, казалось, смотрели куда-то за мое плечо тем самым остановившимся взглядом, на который я много раз натыкалась в стенах полевых моргов и у кромки наспех вырытых братских могил… Даю руку на отсечение, эта женщина выглядела, как мертвая. Не факт, что она действительно была мертва, но художник, безусловно, четко представлял себе, как именно следует изображать смерть.

И снова я почувствовала, как за моей спиной смыкаются молчаливые ряды. Едва различимый в полной тишине шорох туфель, слабо угадываемый шелест одежды, легкое, как перышко, дуновение чьего-то прерывистого дыхания. Может быть, они следили за моей реакцией на увиденное? Женщина, запечатленная на картине, выглядела абсолютно беззащитной. И даже если она мертвая, кто сказал, что мертвые сраму не имут? Жадно скользящие по ее нагому телу взгляды этих румяных офисных клерков сильно смахивали на надругательство над телом погибшего, на последнее и самое оскорбительное унижение. Еще в далекой древности человек изобрел такую простую вещь, как посмертные покровы. Усопший имеет право на неприкосновенность! Точно так же как живой человек имеет право справлять нужду вдали от посторонних глаз. Все нормальные люди воспитаны на чувстве уважения к мертвым – не столько к их телам, сколько к памяти о них…

Кто-то заплатил почти два миллиона долларов за такую вот картину. Возможно, даже за эту самую. Разумеется, это был мужчина. Женщина могла приобрести ее, пожалуй, только с одной целью – чтобы тут же предать огню. Во всяком случае, нормальная женщина. Прикрыв глаза, я вознесла в уме краткую молитву по этой несчастной, изображенной «в состоянии покоя», и по-детски наивно, но зато изо всех сил пожелала ей оказаться живой…

После этого продолжила осмотр экспозиции.