— Если для пацанов есть, то должны быть и для девчонок, — логично предположил Матвеев. — Но я про такую в наших краях не слышал.

— Второй вопрос, — продолжил я. — Что означает обвитая колючей проволокой роза, над которой кружится шмель?

— Это вопрос в продолжение темы про спецшколы? — спросил Елькин. — Если роза выколота на бедре, то эта женщина — лесбиянка. Если роза с шипами — то активная. Про колючую проволоку и шмеля ничего не скажу.

— Андрюха, где это ты такую фифу встретил? — заинтересовался Матвеев.

— Со мной в одном общежитии живет. Я проверял, она не судимая.

— У нее еще наколки есть?

— Есть, целый комплект. На веках у нее татуировано «Не буди!», на большом пальце правой руки знак — «Смерть буграм!» На кисти левой руки пять точек — «Я под конвоем». Над правой грудью выколота глазастая ящерица, точно такая же, как на коробке из-под ботинок «Саламандра». Про розу в колючей проволоке я уже сказал.

— А как ты у нее наколку-то на груди увидел, а? — хитро подмигнув, спросил Елькин.

— Она при мне ребенка грудью кормила.

— Значит, так, — немного подумав, сказал Матвеев. — Если эта твоя знакомая и вправду была в спецшколе, то и роза, и ящерица, скорее всего, ничего не означают.

— Да как не означают! — перебил его Елькин. — Я тебе говорю, роза — это символ лесбиянок!

— Ваня, ты что, глухой, что ли? — взъелся на него Матвеев. — Ты что, не слышал, что Андрюха сказал? У нее роза выколота на плече, а не на бедре! Ты «Три мушкетера» читал? По-твоему, Миледи лесбиянкой была?

— А при чем тут Миледи? — не сдавался Елькин.

— А при том, что малолетки за символизм наколок перед блатным миром ответственности не несут. Понравилась ей книжка про Миледи, она — бац! — и себе на плечо такую же розу наколола.

— Фигню ты говоришь, Серега! — Дальше Елькин сказать ничего не успел. Дверь в кабинет распахнулась, вошел Зыбин.

— Чего расселись, заняться нечем? — подчеркнуто грубо спросил он. — Марш по участкам!

«Зачем все эти неизвестно кем придуманные условности? — подумал я. — Зачем постоянно надо изображать служебное рвение, словно выступаешь на отчетно-выборном собрании? Разве нельзя просто, по-человечески, сказать: «Мужики, на сегодня — все! Идите по домам, проведите оставшуюся часть дня с семьями, вам завтра еще в оцеплении стоять». Или вот еще, у Сереги Матвеева своего участка нет, он «линейщик», занимается исключительно раскрытием имущественных преступлений. Ему-то куда идти, мне помогать?»

Менты начальственный язык понимают с полуслова. Сказал Зыбин: «По участкам!» — курточки накинули и пошли «работать».

Я, не заезжая ни на какой участок, поехал в общежитие.

На проходной сегодня дежурила Людмила Анатольевна, спокойная, рассудительная женщина предпенсионного возраста.

— Андрей Николаевич, — остановила она меня, — тебя тут девушка целый час дожидалась.

— Какая девушка? — удивился я.

— Светленькая такая, голубоглазая, в красной курточке.

«Какая еще светленькая девушка? — озадачился я. — Калмыкову вахтерша знает. Практикантку тоже знает. Кто бы это мог быть?»

— Она тебе записку оставила. Держи.

Судя по всему, незнакомка произвела на вахтершу благоприятное впечатление, так как записку она написала на листочке, вырванном из служебного блокнота Людмилы Анатольевна.