- Куда?! - зашипел голос.

- Уже! - выдохнул коротко и с облегчением приземистый.

- Кого? Где? Когда?

- Емца с девицей. И еще какого-то. Вот.

- Бараны! Сказано ведь, с утра!

- Не вышло!

- Коз вам доить! Зачем пригодится теперь? Видел ли кто?

- Никто.

- Никто? А как же узнают, что убили суздальцы? Велено было как?

- Не вышло, боярин!

- Головы поотрываю!

- Тогда с князем вышло, теперь нет. Люд одуревший с голоду, а за Долгую Руку, как и раньше, стоит.

- Сгиньте с глаз! - загремел Петрило.

- А где же твои глаза? - глуповато спросил дубина.

- Покажу вам! Обоим покажу!

Но подручные Петрилы уже знали: из большого облака - мелкий дождь. Грозится - нечего бояться. Дубина сказал мрачно:

- Нежели кричать, похлопочи, дабы убрали... там. Сам ведь говоришь: теперь на суздальцев не подумают, а подумают на тебя.

Петрило не выдержал: выскочил из своего укрытия, брызгая слюной, вталкивал убийц в их хижину, не переставая кричать в бессильном исступлении:

- Велено свершить утром... Перед всеми... Показать всему Киеву... Суздальцы убивают! Суздальцы, лбы ваши деревянные!..

Петрило послал слуг, чтобы поскорее убрали убитых, занесли во двор к Войтишичу, сам побежал к старому воеводе, плакал, каялся, бил себя в грудь, рвал на себе волосы.

- Не вышло! Недосмотрел! Не похлопотал! Моя вина, воевода!

- А будь оно все проклято! - прокряхтел Войтишич. - Умолкни и забудь. Ночью свези все это с моего двора, будь оно...

- Куда же?

- Сам ведать должон. Под деревья, к святому Феодору. Скажи Анании, да и сделайте. Были люди - и нет. Нет - ну и не нужно, будь оно все проклято!

Мрачный воз под покровом темноты въехал в ворота монастыря святого Феодора, и где-то под темными деревьями были зарыты тела Ойки, Иваницы и Емца, зарыты без слез, без молитвы, без вздохов, в сатанинской поспешности засыпаны землей, - скрывала в себе киевская земля еще три смерти, беспричинные и неотмщенные.

В ту же самую ночь мрачная весть пришла в Киев: Долгорукий уехал и не возвратится. Разгневался на киевлян или испугался киевлян? От гордыни или раздражения он это сделал? Отступил перед Изяславом или перед своим старым братом?

Как бы там ни было, Вячеслав еще до рассвета стал великим князем киевским.

Надолго ли?

Утром Вячеслав принимал на Ярославовом дворе киевских бояр. Одряхлевшие под тяжестью лет, надменные от богатства, ехали к новому великому князю, покидая надежные укрытия своих неприступных дворов, еще и не веря до конца, что Долгорукого в самом деле нет, что бежал он в Остерский Городок, испугавшись то ли угроз Изяслава, то ли рева черного люда, то ли их молчаливой силы.

Войтишич первым пришел к Вячеславу. Летами превосходил всех, даже старого князя, по значительности никто с ним не мог тягаться, а обращению с высшими властителями он мог бы научить кого угодно.

- Князенька, мой дорогой!

Обнимались с Вячеславом крест-накрест, целовались долго, старательно, со смаком, мизинцами смахивали непрошеные слезы, что так и рвались выкатиться из старческих глаз.

- Плачут наши глаза, княже, будь оно проклято.

- Плачут, воевода.

- Когда только смеяться будет человек? Вчера суздальцы смеялись - мы плакали, сегодня и суздальцев нет, а мы снова слезы льем, будь оно проклято! А почему бы это так, княже дорогой? Потому что ты великий князь по нашей воле, Долгая Рука бежал и не вернется, а суздальцы еще сидят в городе. Должон бы ты послать киевлян да разгромить их дворы, будь оно проклято! А где дружина сидит, запереть да испечь, как кабанов. Отец твой, Мономах, умел это делать. И в Переяславе с половецкими ханами, и в Минске, где не оставил ни скотины, ни челядина.

- Господь с тобою! - испуганно замахал на Войтишича князь Вячеслав. Насильства не допущу никогда!

- Да насильство ли это? Право наше!

- Ни над кем не допущу.