- Киева вблизи не одолеешь, отче, - промолвил князь Андрей. - Нужно приступать издалека.

- Я шел сюда издалека. Всю жизнь свою шел. Шестьдесят лет.

- А теперь беги из него, ибо пропадешь. Киев - как женщина. Сладкая, как мед, и опасно-невидимая, как сеть. Опутает, и пропадешь.

- Выпутаюсь, княже. Затем живу. Ежели хочешь уйти отсюда - не задержу. Береги братьев своих меньших - вот что скажу тебе.

- Хотел просить тебя, отче.

- Проси.

- Дозволь взять из Вышгорода икону божьей матери. Писал ее сам апостол Лука. В Киеве святынь великое множество, в Залесской земле только строения, святынь нет.

- Строения - это и есть святыни. Но ежели хочешь - бери богоматерь.

Быстро ехал князь Андрей с иконой из Киева, но еще быстрее летел по земле слух. Будто икона эта чудотворная. Будто исцеляет калек и заик. Будто творятся чудеса по пути.

Всеми забытые княжеские выродки Леп и Шлеп, которые давно жили в мире, один прикинувшись слепым, а другой безногим, бросились бежать, чтобы эта икона не исцелила случайно и их. Но как же бежать, когда один слепой, а другой хромой? Тогда хромой сел верхом на слепого, и так они двигались дальше. Однако икона их догнала и исцелила. И они утратили тот кусок хлеба и горшок каши, который получали как калеки. Тогда, недолго думая, они метнулись в Киев, пробились к князю Юрию, чтобы взять с него выкуп за весть. О чем? А о том, как его сын Андрей тайком вывез из Вышгорода икону матери божьей. Юрий посмеялся, но заплатил.

Выродков Юрий велел выбросить из Киева, чтобы не принесли они несчастья. Однако несчастье не нужно было и приносить, оно было в Киеве, жило в нем, пряталось до поры до времени, ждало удобного случая.

Войтишич продолжал жить, бессмысленно, упрямо, назло всем, будто червь-древоточец в дереве, вокруг него уже не осталось никого, все либо бежали от Долгорукого, либо умерли, остался игумен Анания, остался вечный, как и Войтишич, воевода Мостовик да еще восьминник Петрило, который изо всех сил пытался перенять у старого воеводы умение переметываться от одного князя к другому и, как показывали события, делал это вельми успешно.

Войтишич уже нигде не показывался, забывал, в какую дверь выходить, но придерживался своих правил. Встречал гостей в гриднице и тонким срывающимся голосом жаловался сквозь слезы:

- Вздыхаю без конца и проливаю слезы обоими глазами, будь оно проклято. Старые люди легко раздражаются и трудно успокаиваются, скоро верят и поздно утрачивают веру, цепкие в жизни и жадные ко всему, печальные и ворчливые, будь оно проклято, склонны к многословию, не любят слушать, прославляют предков и ненавидят живущих рядом с ними, воздыхают и тревожатся, болеют и коченеют, будь оно проклято. А Долгорукий еще живет, игумен?

Анания молча вздыхал. Петрило ерзал на лавке, не терпелось ему что-то сболтнуть, но он тоже молчал. А Мостовик бормотал себе в усы:

- Лепо, лепо!

- Нет никакой лепоты, будь оно проклято, пока не дождусь... восклицал Войтишич.

И он дождался ночи, когда игумен Анания привел с собой человека в черной хламиде, со зловеще-черными глазами. Человек молча поставил на стол перед Войтишичем кедровую коробочку, отошел в темноту, откуда сверкал своими злыми глазами Петрило, а Анания начал было свое: "Когда был я в Антиохии..." - но воевода не дал ему закончить.

- Знаем, где ты был, игумен, - прервал он Ананию. - Кто сей человек?

- Сириец. Смыслит в деле.

- Пусть говорит.

Сириец приблизился к столу, открыл ларец, разноцветное стекло сверкнуло так, что Петрило даже придвинулся поближе, потому что стекло это богатство, а в этом стекле, кроме того, еще и могущество.