Изменить размер шрифта - +
Он не имел ни малейшего понятия, куда бежит, только зная, что оторвется от Нильссона или умрет.

Его легкие, казалось, полны расплавленной смолы, и она же пузырилась из носа, так что ему пришлось хватать воздух раскрытым ртом. Но воздуха было недостаточно, совсем недостаточно…

Он торопливо добрался до конца улицы и обнаружил себя опять на широкой, обсаженной деревьями набережной реки. Он почти столкнулся с группой кутил, угощавших друг друга шампанским. Они возбужденно хохотали над ним, когда он отшатнулся назад, снова пошел, стал как вкопанный.

Он оставался на набережной потому, что тут, в этом месте, были люди, выгуливающие собак, совершающие пробежку, переходящие из бара в бар и от кафе к кафе. Он пытался успокоить свое сознание, стягивая опаленные края своих блоков вновь, зная, что они проницаемы, понимая, что, следовательно, если Нильссон сделает верный выстрел, он будет поражен им, даже при всех свидетелях. Иглопистолет был бесшумным, и, кроме того, Нильссон был психопат.

Он ощущал себя так, как будто бегал по вращающемуся диску. Огни Парижа были не точками, а хвостами летящих комет. Его ноги стали кусками асфальта.

Он больше понятия не имел, где Нильссон.

Он прошел через большую толпу, нырнул в переулок и, наконец, запыхавшись, спрятался в глубине подъезда.

Когда он распластался по кирпичной стене, темный переулок замигал, и другая – залитая солнцем – сцена заместила его. Он был снова в Тэптауне, и кучка Смехунов прожгла его сознание. Видение трепетало неестественными красками, как будто стены, деревья, травы и небо излучали свет вместо того, чтобы отражать его, как будто каждый их атом был крошечной вольтовой дугой…

Радуга угасла, и он снова очутился в переулке, пытаясь замереть, изобразить пустое место…

"Тихо, тихо…"

Сейчас он мог только вдыхать. Вода все еще пузырилась у него из носа. Он утер ее. Она была липкой.

Он вовсе не был уверен, то ли он осознает, что выдыхаемое им совсем не вода, то ли просто недостаток кислорода лишает его сознания. В какой-то момент он присел, спиной к стене, пытаясь взять себя в руки перед встречей с Нильссоном. А затем его лицо больно впечаталось в мостовую. И больше ничего.

Его привел в чувство разговор. Две черные крысы спорили, куда улизнул их лакомый кусочек.

– Дохляк с виду аппетитный, свежачок. Он где-то тут.

– Может, он и не мертвый вовсе. Может, он станет корчиться, когда мы примемся его жевать.

Тут он действительно очнулся, на камнях, лицом в липкой грязи. Крысы из его кошмара все еще беседовали, хотя беседа их стала несколько другой.

"Я его чую. Думаю, он там. Сюда. Нильссон".

"Пойдем-ка отсюда, Порт. Тот крик…"

"Нет. Ты почувствовала, что он выведал явку. Он знает, где это. Он где-то здесь. С ним не будет никаких трудностей".

"Он уже доставил их слишком много. Это затянулось".

И теперь он мог слышать их шаги, не своими ушами, но их слухом. Это было нехорошо. Ему надо подняться и снова убежать.

Он приказал это своим мышцам. Они ответили, что у них выходной.

Он затушил свое сознание, создавая иллюзию его отсутствия, будто он умер. Да так и было, конечно. Это казалось очевидным. Все же он не собирался сдаваться без боя.

Интересно, что теперь будет думать о нем Первое Звено. Дурак или храбрец, или просто – самоубийца?

Они подошли ближе. Теперь он имел образы их сознаний. "Нильссон" был прост и схематично мог быть изображен как нож. "Бразг" была ее лицом, упрощенным почти как у Смехунов, скорбным, безнадежным.

Он позволили им подойти ближе, ближе. Но как только они увидят его, он должен…

Они увидели его. Он включил каждый бит оставшейся воли, чтобы поднять голову и установить визуальный контакт.

Быстрый переход