|
– Сядьте. Сырость ему не повредит. Вы любите Корпус, но этого недостаточно. Вам следует любить людей в Корпусе, а им – любить вас. Вам следует любить Беглецов, за которыми охотитесь. Вам следует любить мир, в котором вы живете, м-р Бестер. Вам следует расширить свои увлечения. Вы должны открыть искусство, музыку и поэзию, которые волнуют душу так же, как долг. Служба сама по себе утомительнее, чем вы думаете, м-р Бестер. Это может вас подвести. Это почти подвело вас перед лицом суда, – он помедлил. – Вы понимаете? Вы понимаете что-нибудь из этого?
– Я не уверен, сэр. – Вы с претензиями, м-р Бестер. Хотите показать, что вы лучший, в смутной надежде, что кому-нибудь понравитесь – или кто-то пожалеет, что не уделял вам больше внимания раньше. Это логика, опровергающая сама себя, гарантирующая, что желамое постоянно будет ускользать от вас. Вы знаете, чего в действительности хотите, м-р Бестер? – Я хочу стать хорошим пси-копом. Пощечина последовала так быстро, будто рука Бея прямо-таки материализовалась на лице Эла. Удар потряс его до глубины души. – Это за ложь, – отрезал Бей. Его лицо сильно потемнело. – Вы смеете судить, как становятся хорошим пси-копом? Да? Вы не знаете ничего. Пси-коп, погибший из-за вас, был хороший пси-коп. Я тренировал его. У него были друзья, люди, которые его любили. Он оплакан. Кто-нибудь станет оплакивать вас, м-р Бестер? – Не думаю, сэр, – сказал он со вспыхнувшим лицом. – Мне вообще-то… – он осекся. – Вы собирались сказать, что вам наплевать, не так ли? Но ведь это неправда? – Сэр, не… – у него перехватило дыхание. Последние несколько дней вдруг, казалось, навалились на него грудой камней, но и поверх них громоздилась целая гора. – Как прогулялся с Первым Звеном, Эл? – Я думал – они взяли меня с собой только потому,… – да что с ним такое? – Потому что я велел им, на самом деле. Но ты ведь надеялся? Надеялся оказаться своим? – Я никогда не был своим, сэр. Я всегда принадлежал только Корпусу. Я не понимаю, за что вы на меня так сердитесь. Я не понимаю, почему директор говорил все те вещи, назвал меня предателем, потому что я люблю Корпус. Я не понимаю ВООБЩЕ НИЧЕГО! – он уже кричал, и горячие, соленые слезы хлынули по его лицу. Казалось, будто кости у него в груди таяли и струились из глаз. Бей посмотрел на него, потом вздохнул. Он положил руку на плечо Эла и сжал. Элу этого не хотелось. Чувство было глупое и неловкое и трусливое, но этот простой человеческий жест взломал запруды в его глазах, и, хотя он все еще не понимал, почему, он расплакался безудержно, скрипя зубами. Он не припоминал, кто еще прикасался к нему с добротой и заботой за долгое, долгое время. Это ужасно больно. Он не может довериться этому, разве Бей не понимает? Доверять было глупо, глупее, чем нуждаться. Бей просто был иной разновидностью Смехуна, тоньше. Его лицо было его маской. Но его слезы этого не знали, и он плакал, казалось, долго-долго. Старший не двигался, просто держа руку на его плече, не притягивая его ближе и не отталкивая прочь. – Не беспокойся, – сказал ему Бей. – Не беспокойся. Все будет хорошо. Теперь иди в свою комнату. Я представлю все так, будто вызывал тебя, чтобы сделать замечание. Иди. Вернувшись в комнату, Эл больше не знал, что чувствует. Ему казалось, будто сквозь него промчался водоворот, несший совсем незнакомые воды. Он улегся на спину и снова попытался созерцать Женеву. И пришло прикосновение, легкое, словно перышко. Он знал, что в одной из стен, должно быть, имеется замаскированное окно. До сих пор это заставляло его чувствовать себя рыбой в аквариуме, но теперь это вдруг стало странно приятным. |
