– Это верно, сударыня, – смиренно признался Центурион, – вот почему я счел величайшим счастьем и огромной честью для себя поступить на службу к такой могущественной принцессе.

Фауста строго кивнула головой и спокойно продолжала:

– Вы, многоуважаемый Центурион, бедны, безвестны и презираемы всеми – особенно теми, кто нанимает вас на работу. Вы образованны, умны, бессовестны, и однако, невзирая на ваше бесспорное умственное превосходство, вы останетесь тем, кем вы есть: человеком для грязной работы, странной и чудовищной смесью наемного убийцы, шпиона, священника, головореза – короче, всего того низкого и скверного, что пожелают от вас. Вас нанимают то в одном вашем обличье, то в другом, но каковы бы ни были оказываемые вами услуги, у вас нет надежды возвыситься над низким сословием. Вас выгодно оставлять в тени.

– Увы, сударыня, вы сказали мне, без прикрас и не щадя моего самолюбия, сущую правду, – ответил Центурион, и на его бесстрастном лице невозможно было различить, насколько задела его эта безжалостная истина.

Фауста секунду вглядывалась в него со жгучим любопытством, а затем продолжала с улыбкой:

– Вот что вы есть сейчас и вот чем вы останетесь, ибо ваши нынешние обязанности, низменные и бесчестные, в соединении с вашим небезупречным прошлым, всегда будут мешать вам вырваться из той клоаки, где вы находитесь. И, наконец, дело еще и в том, что, хотя вы и взяли себе приставку «дон», ваше дворянство более чем сомнительно, а ведь, за исключением служителей церкви, те, кто стремится к высоким должностям, должны быть благородного происхождения. Ведь так?

– К несчастью, да, сударыня.

– И все же, невзирая на все эти препятствия, вы строите обширные и честолюбивые планы.

Фауста на мгновение умолкла, устремив на встревоженного Центуриона свой ясный взгляд. Затем она обронила:

– Я могу осуществить эти ваши честолюбивые планы... и сделать многое из того, о чем вы могли разве что мечтать. И это могу только я, ибо только я, обладая достаточным могуществом, имею сверх того независимый ум, чтобы не позволить предрассудкам остановить меня.

– Сударыня, – пролепетал Центурион, опустившись на колени, – если вы совершите то, что обещаете, я стану вашим рабом!

– Совершу, – решительно сказала Фауста. – Ты получишь выправленную по всей форме дворянскую грамоту, чья подлинность будет неоспорима; я поставлю тебя выше всех тех, кто обливает тебя сегодня презрением. А что касается твоего состояния, то суммы, полученные тобой от меня – сущие пустяки по сравнению с тем, что я дам тебе в будущем. Но, как ты сам сказал, ты станешь моим рабом.

– Говорите... приказывайте... – Центурион задыхался. – Ни один верный пес не будет вам так предан, как я.

Фауста полулежала-полусидела в монументальном кресле. Ее ноги, обутые в белые атласные туфельки без задников, опирались на подушечку из шитого золотом шелка, лежавшую на широкой гобеленовой скамеечке высотой со ступеньку. Центурион простерся ниц и, словно желая всячески выразить, что он намеревается быть в буквальном смысле слова ее послушным псом, прополз расстояние, отделявшее его от Фаусты, и набожно прильнул губами к заостренному носу ее туфли.

В этом неожиданном жесте крылось, конечно, намерение воздать Фаусте дань уважения – дань, подобную той, что воздавалась ей в дни, когда она могла считать себя папессой.

Но Центурион не рассчитал: в его преувеличенном подобострастии было ничто гнусное и омерзительное.

Однако Фаусте зачем-то потребовался этот негодяй, ибо, хотя у нее и вырвался легкий возглас отвращения, она не отняла ступню.