Вместо ответа бывший работорговец несколько долгих секунд молча изучал Хакима.

— Что огорчает тебя, старина? — наконец спросил он. — Я по честному поступил с твоим пучеглазым спутником, даже признался ему в собственной слабости. И, тем не менее, от твоих слов и жестов веет каким-то неодобрением с той самой минуты, как ты вошел в эту комнату. Что я не так сказал или сделал?

Хаким набрал побольше воздуха и медленно выдохнул его.

— Нет, Джабал, — произнес он, наконец. — Все, что ты сказал и сделал, согласуется с тем, каким ты был со времени нашей первой встречи. Просто думаю, что время, проведенное мною при дворе, приучило меня оценивать вещи по иной шкале, нежели та, которой я пользовался, продавая свои рассказы за медяки на улице.

— Тогда расскажи мне, как ты теперь смотришь на вещи, — потребовал Джабал; от нетерпения тон его стал резким. — Было время, когда мы открыто, могли говорить друг с другом.

Хаким поджал губы и на минуту задумался.

— Да, было время, когда я, как и ты, думал, что только власть определяет хорошее и плохое. Если ты достаточно силен или достаточно богат, значит, ты прав, и так оно и было. При дворе же, каждый день, встречая людей, наделенных властью, я изменил свои взгляды. Взирая на происходящее с более высокой ступеньки, я понял, что власть может быть использована не только во благо, но и во зло, что она может и созидать и разрушать. Естественно, каждый считает, что он использует власть, данную ему, только с наилучшими побуждениями, но ограниченное и недальновидное ее применение может быть таким же разрушительным, как и сознательное зло… Иногда даже хуже, так как в случае сознательного зла человек понимает, что делает, и соответственно смягчает свои действия. Непреднамеренное зло не знает границ.

— Странные вещи ты говоришь мне, — рассмеялся Джабал невеселым смехом. — Меня ведь обвиняют в том, что я самый великий злоумышленник в истории Санктуария.

— Я никогда не верил этому, — ответил Хаким. — Твоя Деятельность часто была незаконной и даже жестокой, но ты всегда стремился сохранить свою честь, воровскую или гражданскую, это уж как тебе угодно. Поэтому ты и не продал Монкелю защиту, которую не смог бы ему предоставить, несмотря на возможность срубить немало денег.

— Что же тогда огорчает тебя? Я ведь не изменил свой стиль ведения дел

— Да, не изменил, в этом-то и проблема. Ты не изменился. Ты все еще думаешь о том, что будет лучше для тебя и твоих подручных… А до окружающих тебе и дела нет. Давно подозревал то, в чем ты открыто признался сегодня… Натравливание банд друг на друга с тем, чтобы ослабить их, — это подход уличного громилы в бесперспективном городе. Но обстоятельства-то меняются.

— А что в этом плохого? — рявкнул Джабал.

— Это ослабляет город, — выпалил Хаким в ответ. — Даже если тебе удастся установить контроль над Санктуарием, сможешь ли ты удержать его? Открой глаза, Джабал, и посмотри, что делается вокруг твоего маленького мирка. Император мертв. Империя стоит на пороге кризиса, законный наследник трона находится сейчас здесь, Е этом городе. Более того, эти пучеглазые бейсибцы, которых ты презираешь, открыли нам двери к новым землям. И богатым землям. Санктуарий из тихой заводи, забытого богом маленького городишки становится центром истории. И очень могущественные механизмы будут приведены в действие, чтобы установить контроль над ним, если уже не приведены. Нам нужно объединить все силы, какие у нас только есть, а не распылять их в мелких локальных стычках, которые только подорвут нас изнутри и сделают легкой добычей для захватчиков.

— Ты становишься прямо-таки тактиком, старина, задумчиво произнес Джабал.