|
Все вскрикнули: герцогиня от испуга, Элиза — потому что ей стало смешно, а Бонавантюр Россиньоль — потому что Элиза под одеялом залезла ему в исподнее и холодной рукой ухватилась за его мужскую стать, как за спасательный трос. Тем временем граф опустился рядом с герцогиней. Лошади — два одинаковых альбиноса — едва не рванули, так застоялись они на холоде. Кучер закричал, но они уже перешли на рысь. Четверо пассажиров замахали гостям, которые носовыми платками тёрли запотевшие окна. Элиза махала только одной рукой. То, что сжимала другая, в первый миг съёжилось от холода, а затем встало так быстро, что она испугалась за здоровье Россиньоля. Он ёрзал и страшно сверкал глазами, затем понял, что положение совершенно безвыходное, и остался сидеть очень тихо, слушая герцогиню — или притворяясь, будто слушает.
Она была почтенна, благопристойна и всеми любима: живое воплощение исконных лавардаковских добродетелей, прямой и бесхитростной верности монарху и церкви (в такой последовательности). Короче, она воплощала в себе тип родовой аристократии, что было королю и выгодно, и невыгодно. Подчиняясь ему слепо и всегда поступая правильно, она сделала своё семейство опорой королевской власти. Однако, являя собой идеал родовой аристократии, она на собственном примере демонстрировала преимущества наследственной знати; рядом с ней выходцы из третьего сословия, такие как Элиза, казались хитрыми интересантами. Сидя в герцогининых санях и массируя королевскому криптоаналитику причинное место, Элиза не могла не признать убедительность такого взгляда — но только про себя. Она по-прежнему имела за душой лишь несколько монет и должна была обходиться тем, что у неё есть в руках — а сейчас у неё в руке была лишь пригоршня Россиньоля. Сани резво скользили по дороге, расчищенной к приезду гостей. Очень скоро парк остался позади, и показались строения, невидимые из Ла-Дюнетт благодаря стараниям ландшафтного архитектора. Запах навоза от охотничьих конюшен Луи-Франсуа де Лавардака д'Аркашона прогнали облака напитанного лавандой пара из открытого сарая. В глубине сарая горел огонь, и служанка что-то помешивала в котле. — Вы сами варите мыло? — спросила Элиза. — Такой аромат чудесный! — Ну конечно, сами! — сказала герцогиня, дивясь, что Элиза сочла такой факт достойным упоминания. Тут что-то пришло ей в голову. — Обязательно берите наше мыло. — Сударыня, я и без того злоупотребляю вашим гостеприимством. В Париже множество парфюмеров и мыловаров. Мне несложно съездить туда и… — Нет, нет! — воскликнула герцогиня. — Никогда не покупайте мыло в Париже — у незнакомых людей! Не забывайте, — что на вас лежит забота о сиротке! — Как вы знаете, сударыня, маленький Жан-Жак теперь на попечении отцов-иезуитов. Наверное, они сами варят мыло… — Да уж кому, как не им, об этом заботиться! — сказала герцогиня. — Однако вы иногда забираете его одежду. Пусть её моют здесь, моим мылом. Элизе было всё равно; она охотно согласилась бы, раз уж герцогиня д'Аркашон так настаивает, и если замялась на миг, то лишь от недоумения. — Вам следует брать мыло у герцогини, — твёрдо сказал Поншартрен. — Да-да! — вставил Россиньоль, которому, судя по всему, ещё некоторое время предстояло говорить короткими словами. — С благодарностью соглашаюсь, мадам, — кивнула Элиза. — Мои прачки стирают без перчаток! — проговорила герцогиня с какой-то даже обидой. Разговор на время затих. Сани проехали мимо служебных построек, обогнули огороженный выгул для герцогских лошадей и оказались в охотничьем парке, голом и бесприютном в вечерних сумерках. Поншартрен открыл створки двух фонарей, висящих над скамьями у бортов, и теперь сани скользили по лесу в ореоле жёлтого света. |
