Спокойный открытый взгляд, сдержанная улыбка, ровный голос… Мне нравится наблюдать за Матвеевым и знать, что мы заодно. Хотя «заодно» – это, конечно, громко сказано. Мы делаем вид, будто бабушкины планы от нас скрыты, киваем друг другу при встрече, неторопливо разговариваем за столом, пару раз танцевали (Эдита Павловна «вышла в свет» только через месяц после «побега» Нины Филипповны), и между нами больше не возникает напряжения, которое присутствовало почти сразу после знакомства. Но ни на минуту я не забываю о том, кто друг Максима Матвеева. Ни на минуту. Клим Шелаев – враг семьи Ланье, человек, в присутствии которого мне нельзя произносить «никогда», потому что это слово (по неведомому закону) сразу меняет смысл на противоположный. Я не видела Клима три месяца, но не проходило дня, чтобы я не вспоминала о нем, – плохое всегда трудно забыть, наверное, именно поэтому в голове частенько проносятся фразы Шелаева, а перед глазами всплывает его черный образ.

Бабушка указала Климу на дверь, и он исчез, словно фамилия Ланье никогда и ничего для него не значила. «Растворился в воздухе, точно дьявольский фантом», – состроив страшную гримасу, пошутила Симка.

Нет, Шелаев не доставлял Эдите Павловне удовольствий: он не появлялся то тут, то там, не упоминал ее имя в разговорах (иначе бабушке стало бы об этом известно), не старался хоть как-нибудь уколоть или отомстить. Клим пошел другим путем, он обрек Эдиту Павловну на особое одиночество – жизнь без главного и лучшего врага. Иногда я задавалась вопросом: «Кто кого наказал?» – и ловила себя на том, что сама тоже улыбаюсь почти дьявольски.

Я ругала себя за воспоминания, за редкую непонятную дрожь в руках и ногах (при мыслях о недавнем прошлом) и настойчиво выращивала в душе равнодушие к Шелаеву, но оно по закону подлости совершенно не выращивалось.

«Ты останешься на ночь? Сегодня или еще когда-нибудь?»

«Какого цвета на тебе платье?»

«Помни, Анастасия, я жду, когда ты станешь очень сильной».

Разве можно забыть подобные фразы? Вот у меня и не получалось… Иногда они пришпиливали меня к стенке, приходилось закрывать глаза и сжимать губы, решительно перечеркивая все, что только можно!

В сентябре Лера встретила Шелаева на загородной вечеринке и случайно сболтнула об этом за завтраком: «Клим приехал к десяти и остался почти до утра. Гладко выбрит, в белой рубашке навыпуск… М-м-м, какой же он красавчик… – она подперла щеку кулаком и добавила с раздражением: – Шутил, веселился и звал всех к себе домой!» Эдита Павловна не остановила Леру и не проронила ни слова. Неторопливо поставив чашку на блюдце, промокнув губы салфеткой, она устало вздохнула и привычно дотронулась до крупных черных жемчужин ожерелья. Но я заметила в глазах бабушки всполох огня – один, второй, третий… Уверена, внешнее спокойствие далось ей нелегко. Клим не смел шутить и веселиться, он должен был плохо жить без Эдиты Павловны (не есть, не пить, не спать). Он должен был… скучать? Да, бабушка наверняка желала этого, но Шелаев уж точно не собирался огорчаться и впадать в уныние, даже представить его расстроенным совершенно невозможно, тем более расстроенным из-за Ланье.

Слова Леры и в моей растрепанной душе оставили корявый след. Целая неделя потребовалась на то, чтобы признать: я бы хотела оказаться на той вечеринке, хотела бы поймать взгляд Клима и… равнодушно отвернуться.

– Сколько мы уже ждем? Вот каторга… А тебе не кажется, что мы единственные студенты, которым за всю историю существования университета понадобилась библиотека? И никто никогда не объявится и не откроет эту пуленепробиваемую дверь!

На третьем этаже действительно было пустынно, здесь не проходили лекции, зато в половине кабинетов шел вялотекущий ремонт.