|
— Но ты, Понтий Пилат, — римлянин и многого не понимаешь. Будь ты евреем, тебе было бы ясно, что дело здесь куда глубже— это не просто религиозные распри отдельных сект или стремление насолить тебе и Риму. Первосвященники и фарисеи, все сколько-нибудь влиятельные и богатые евреи, Филипп, Антипа и я сама боремся за свою жизнь. Быть может, этот рыбак действительно безумец, но он очень хитрый безумец. Он проповедует бедность. Он выступает против нашего закона, а наш закон — это наша жизнь, как вы могли бы уже понять. Мы ревниво оберегаем наш закон, он для нас — как воздух для тела, и вы тоже постарались бы оторвать от горла руки, которые вас душат. Или Каиафа и Анна и все, что они защищают, или этот рыбак. Они должны уничтожить его, иначе он уничтожит их.
— Как странно! Простой бедняк, какой-то рыбак! — вступила в разговор жена Пилата. — Так откуда же у него такая сила, такое влияние? Мне бы очень хотелось увидеть его. Своими глазами поглядеть на такого необыкновенного человека. При этих словах Пилат нахмурился, и я понял, что ко всем его заботам прибавилась еще одна — болезненное душевное состояние его жены. — Если ты хочешь увидеть его, тебе придется посетить самые грязные притоны города, — презрительно рассмеялась Мириам. — Ты найдешь его там либо за стаканом вина, либо в компании непотребных женщин. Никогда еще стены Иерусалима не видели такого пророка. — А что же тут плохого? — спросил я, словно против воли принимая сторону рыбака. — В каких только провинциях, например, не приходилось мне тянуть вино и проводить веселые ночи! Мужчина — всегда мужчина и поступает, как подобает мужчине, если, конечно, я не безумец, против чего решительно возражаю. Мириам покачала головой. — Он не безумец. Он хуже — он очень опасен. Эбионизм вообще опасен. Этот Иисус стремится разрушить все вековые устои. Он бунтовщик. Он хочет разрушить иерусалимские храмы и то немногое, что нам осталось от еврейского государства. Но тут Пилат покачал головой. — Он не занимается политикой. Я наводил о нем справки. Он мечтатель. Он не призывает к мятежу. Он даже согласен, что надо платить римские налоги. — Опять ты не понимаешь, — стояла на своем Мириам. — Дело не в том, какие у него замыслы, дело в том, к чему все это приведет, если его замыслы осуществятся. Вот что превращает его в бунтовщика. Я думаю, он сам не понимает, чем все это может кончиться. Тем не менее он опасен, как чума, и потому его надо уничтожить. — Судя по тому, что я о нем слышал, это бесхитростный, добросердечный человек, который никому не хочет зла, — заметил я. И тут я рассказал об исцелении десяти прокаженных, свидетелем чего я был в Самарии по дороге в Иерихон. Жена Пилата слушала мой рассказ, как зачарованная. Внезапно до нашего слуха донесся отдаленный шум и крики, и мы поняли, что солдаты разгоняют собравшиеся на улице толпы. — И ты, Лодброг, поверил, что он сотворил чудо? — спросил Пилат. — Ты поверил, что гнойные язвы прокаженных закрылись в мгновение ока? — Я видел, что прокаженные исцелились, — ответил я. — Я последовал за ними, чтобы убедиться воочию. От проказы не осталось и следа. — Но ты видел на них язвы? Видел ты их до исцеления? — не сдавался Пилат. Я отрицательно покачал головой. — Нет, мне только сказали об этом, — признался я. — Однако, когда я сам увидел их после исцеления, можно было сразу заметить, что они раньше были прокаженными Они были, как пьяные. Один сидел на самом солнцепеке, ощупывая себя со всех сторон, и все глядел и глядел на свою здоровую кожу, словно не мог поверить собственным глазам. |
