Борис выпил еще одну чашу, за своих гостей, и встал из-за стола.

– Мне гороскоп из Англии привезли. – Борис лгал, гороскоп ему составили в Москве, астролога из Ливонии доставили. – Звезды указывают мне открыть глаза и поглядеть, кому доверяю водить войска. Оглядитесь и вы, друзья! Мне нужен от вас добрый и ясный совет.

«А вечером позовет ворожею Дарьицу, – подумал Федор. – Дарьица ныне сильнее Думы».

Послеобеденный сон для Федора был густ и тяжел. Просыпался, как камнем придавленный.

И на этот раз и камень был, и на ногах путы, но еще и голос:

– Федя! Умираю!

С подушки отца одни глаза. Кинулся к страже, к слугам, к матери.

Первыми примчались бояре. Потом уж врачи. За врачами – священство.

Патриарх Иов, приблизясь к постели, спросил государя:

– Не желаешь ли, чтоб Дума при глазах твоих присягнула царевичу Федору?

Борис дрожал. Кожа его отошла от тела и шевелилась, исторгая смертный пот.

– Как Богу угодно! Как народу угодно! – Нашел глазами Федю. – Ах, не сказал тебе…

И провалился в забытье.

Врачи, похлопотав над умирающим, уступили место монахам.

И вот уже не царь лежал на лебяжьем пуху, но схимник Боголеп.

Борис очнулся, увидел себя в черном, со знаками схимы, и глаза его сверкнули сумасшедшей радостью: перехитрил! Сатану перехитрил!

И тотчас лицо озарила печаль. Печаль о бессмысленности всего, что возвышает человека в жизни и что для вечности гири, тянущие в пропасть, в сумерки пустоты, где нет Бога.

Мария Григорьевна, стоя рядом с Федором, принимала присягу бояр и священства, себе и сыну, и, когда недолгая цепочка иссякла, постояла у постели, любуясь мужем своим.

– Царь! – вырвалось у нее из души. – Царь!

Гора лжи

В персидском, цвета зимородка, халате, на персидском ковре перед татарским мангалом с ароматическими углями, с шелковой китайской подушкой под боком, возлежал, щелкая бухарские фисташки, боярин Петр Федорович Басманов.

– Корова коровой и вздыхает-то по-коровьи! Не пускать их больше никого! – Басманов капризничал, и ему были приятны его капризы.

К нему тащатся по колено в грязи, под ветром, под осатанелым дождем, к нему, к новоиспеченному боярину.

Кто самих-то выпекал? Не Борис ли Федорович?! Мерзавцы! Все мерзавцы!

Князь Дмитрий Мосальский, который только что коровьей трусцой утек от опасного Басманова, разговоры свои на ухо шептал. Разразись беда – донесет, свои воровские слова на Басманова навешает.

– А дело-то уж решенное.

Перед Мосальским в землянке второго воеводы Большого полка были Михаил Глебович Салтыков по прозвищу Кривой, Иван Васильевич Голицын, псковский воевода Петр Никитич Шереметев. Приходили по двое, по трое от тульских дворян, от каширских, алексинские были. И все с намеком: не поклониться ли природному государю Дмитрию Иоанновичу – тогда и войне конец?

Встала перед глазами толстая, потная рожа Андрюшки Телятевского.

– Эх, Федор Борисыч! Федор Борисыч! Батюшка твой – не в пример тебе, задабривать был мастак. А главное – того ласкал, от кого проку больше.

То было правдой. Басманова Борис Годунов озолотил – деньгами, поместьями, боярство пожаловал. Всей заслуги – не сдал Самозванцу Новгород-Северский. А вот Федор Борисович не посмел, себя спасая, послать Басманова под Кромы первым воеводой. Дума первенство отдала родовитому Катыреву-Ростовскому. Басманов лишь в товарищах. Такое еще можно было стерпеть.