Некоторое время она смотрела на написанное, соображая, чем каждое из этого явилось бы на деле. Ей казалось, что чем-то из этого или тем и другим сразу можно бы заниматься где угодно, для этого незачем ходить в ночной клуб, значит, должно быть в этих НК еще что-то, о чем не говорилось. Ой, ладно. Видно, все это, и клуб тоже, составляет настоящий общий тайный сговор, постичь который, похоже, не в силах ни она, ни Полли, а может, и не постигнут до тех пор, пока не обретут этот самый таинственный опыт, о каком никогда не говорят, разве что друг с другом. Не может ли это быть попросту связано (как они однажды подумали) с возрастом: им обеим по семнадцать лет, и если это не взрослость, то, скажите на милость, что?

Только, похоже, все утро Арчи не выходил у нас обеих из ума, потому как мы то и дело заговаривали о нем, или скорее, по-моему, чаще всего это Полли делала: ее все время такое интересовало, вроде как, мол, он каждый вечер ужин готовит, если у него готовить некому, да что он по выходным делает, когда к нам домой не приезжает, все гадала, чем он занимается, когда в Адмиралтейство уходит. Обо всем об этом могла бы и у него самого спросить, заметила я. Она не ответила.

С покупками ничего не получилось. В «Галери Лафайет» не было ничего, чего бы нам хотелось, в магазине под названием «Хапперт» в конце Риджентс-стрит увидели очень красивую розовую шелковую блузку, Полли она очень понравилась, но стоила шесть фунтов, «астрономическая сумма за то, что одевает всего лишь половину тебя», как грустно выразилась она. Я предложила ей одолжить половину денег, но она сказала, уж лучше нет, лучше сберечь деньги на время, когда мы будем жить в Лондоне. Мы решили пройтись пешком до клуба дяди Хью, что был напротив Грин-парк. Интересная вышла прогулка мимо разбомбленной церкви, очень важно выглядевшего книжного, а потом магазина «Фортум энд Мэйсон». Из-под обломков церкви и из земли пробивались крестовник и вербейник. До обеда было еще далеко, вот Полли и предложила: почему бы нам не посидеть в парке напротив, где мы могли бы обсудить, как подступиться за обедом к ее отцу с тем, чтоб мы жили в Лондоне. Но я сказала, что хочу зайти в «Ритц», потому как это самый шикарный отель и я никогда внутри не была. «Я просто в туалет схожу, – сказала я, – а если им не понравится, что я только затем и пожаловала, то могла бы и джину с лаймом выпить».

Полл просто в ужас от такого пришла и рассердилась. «Глупо, – сказала она. – Люди не заходят так просто в отели…»

– Как же, заходят! Затем отели и нужны!

– Если только не собираются остановиться в них. Прошу тебя, не ходи. Умоляю не делать этого.

Так что я не пошла. Вместо этого мы сели в парке, чуточку поразговаривали, а потом заговорили про то, как заиметь себе свой дом. Я сказала, что, мне представлялось, было бы здорово, если бы Полли заявила о желании учиться в художественной школе, ведь само слово «школа», похоже, благотворно действует на нервных взрослых. Полли сказала, что самым трудным препятствием станет желание дяди Хью, чтоб мы жили в его доме с ним и дядей Эдвардом.

Ой, ладно. Обед наш был изысканным: салат из крабов и вино под названием «Либфраумилк», немецкое, так что, конечно же, написать правильно я его не могу. Дядя Хью называл его рейнвейном, что бы то ни значило. Был он очень мил и обращался к нам совершенно по-взрослому, пока не дошло до разговора о том, чтобы у нас был дом, когда он стал увиливать да обещать, мол, посмотрим-посмотрим, что, судя по обширному для нас обеих опыту его поведения, обычно означает «нет». Он сказал-таки, как было бы для него чудесно, если бы мы жили в его доме, и я видела, как слабела Полли, а оттого слабела и я, потому как, в конце концов, он ее отец, а если бы папа сделал мне такое же предложение, я бы, конечно же, жила с ним.