Старшина умолчал лишь о том, что «своих людей» у Орлова почти нет. Парторг Юткин смотрит ему в рот, боясь, что его снова пошлют в окопы. Старый вояка Палеха ротного всерьез не принимал и сдерживал себя лишь потому, что заботился о дисциплине в роте. Третьим взводом временно командовал сержант, который больше молчал и держался особняком.

Вот такая обстановка складывалась среди командирского состава восьмой роты. Но, несмотря на мелкие дрязги, Орлов людей держал, заботился о снабжении и не отсиживался в своем блиндаже.

Ночью поступило пополнение, пятнадцать человек. Распределили поровну, по всем трем взводам. В основном молодняк, лет по восемнадцать, и трое-четверо постарше, возрастом за тридцать. Принесли на горбу несколько ящиков патронов и гранат.

— Ну как тут у вас? — спросил светловолосый парень в затрепанной шинели, третьего срока носки.

— Шинель на свалке подобрал? — поддели его.

— Какую уж дали. Да и вы здесь не в парадном ходите.

Измазанные в глине, продымленные бойцы восьмой роты словно вылезли из коптильни. Два дня назад горели баки с нефтью, и маслянистые черные клубы хорошо обдули траншею. В городе тоже не утихали пожары.

— Ничего, скоро сам такой будешь, — ободрили парня.

— Неужели весь город разрушили? — спросил другой новичок.

— Утром увидишь.

Немцы, как всегда, угадывали прибытие пополнения. Из темноты октябрьской ночи, завывая, посыпались мины. Ударили два пулемета. После одного из разрывов раздался сдавленный крик.

Тяжело раненный боец кое-как ворочался и хрипел. Когда сняли шинель и задрали гимнастерку, увидели, что грудь и живот пробиты осколками. Пока пытались наложить повязку, парень истек кровью. Прибывших удивило, что с мертвого сразу сняли ботинки, обмотки. Старшина осмотрел шинель, гимнастерку, сплошь издырявленные осколками и пропитанные кровью, махнул рукой:

— Хороните так. Шапку подберите.

— А где хоронят? — спросил кто-то из прибывших.

— Вон, под берегом. Понюхай лучше — угадаешь.

Другой новобранец разглядывал при свете ракет лужу крови, мелкие ошметки чего-то красного, клочки шинели, винтовку с расщепленным прикладом.

— Чего застыл? — спросил сержант. — Теперь здесь твоя ячейка. Соскреби кровь, выбрось за бруствер. Винтовку утром проверим, может, приклад починим.

Увидев, что боец мнется возле красного комка, сержант поднял оторванную кисть руки с двумя пальцами и швырнул далеко за бруствер.

— Привыкай, паря. И голову не высовывай.

Утром Ермаков едва встал. На ноге, между коленным суставом и бедром, напух огромный синяк. Пришла Зоя, осторожно помяла кожу вокруг, смазала зеленкой и достала пачку папирос. Курили, глядя на голубую, как летом, Волгу.

Стояло бабье лето. День был теплый, безветренный, вода отражала голубое небо. Где-то далеко, над поймой, носилось несколько истребителей. Изредка слышался стук пулеметов и авиационных пушек. Один из самолетов пошел резко вниз, раскручивая спираль. Огромная скорость падения ощущалась даже за несколько километров.

— Так крутит, что из кабины не вылезешь, — сказала Зоя. И добавила, когда раздался глухой взрыв: — Отлетался соколок.

— Может, это фриц?

— Может, но навряд ли. Сколько видела, больше наши падают.

Докурили папиросы, помолчали, затем Зоя сообщила:

— Тебя, Андрюха, на медаль представили.

— На такую же, как у тебя?

Санитарка невольно скосила глаз на медаль «За боевые заслуги», видневшуюся сквозь расстегнутую шинель.