«Думали туман», вспомнилось Рогачеву. Кто же те очкарики, которые рулят здесь?

— Подожди, Леш. И жрали потом?

— Не понимаете вы, — сказал Рогачев сочувственно. — Это вообще не про то.

Он замкнулся снова, и Смирнов опять почувствовал тошную беспомощность. Он пару раз прочел про себя мантру, рекомендованную деканом как раз для таких случаев, — «Думал дурак одурачить, думал слепой ослепить, думал тупой обозначить, думал немой завопить», — и сработало: перед ним был восьмиклассник, только восьмиклассник, мальчик из проблемной семьи, который ему верил, который к нему тянулся, которого он завербовал тогда и завербует сейчас.

— Алексей, — сказал он серьезно и поглядел на него тем взглядом, который выработал давно, взглядом, которому всех их как следует учили. — Кто у вас старшие?

Но Рогачев взглянул на него очень прямо своими зелеными — не может быть, ведь у него карие? — ярко-зелеными с желтизной глазами и скривил рот в очень неприятной улыбке.

— Петрович, — сказал он сипло. — Вы ничего не понимаете вообще. Вы нормальный, но ничего этого не надо.

— Что значит нормальный? — Смирнов знал, что цепляться надо к самому нейтральному слову и от него постепенно пробираться к непонятному.

— Нормальный. Сносный. Губной. — Рогачев смотрел прямо и твердо. — Но вам это не надо. Нет никаких старших, младших, этого всякого. Там воля, ясно? Просто воля. Была ваша воля, стала наша. И лучше бы вы тоже ехали.

— Куда ехали?

— Это я не знаю. Это уже ваша воля. Я пока еще могу что-то, и еще пара недель у вас, может, есть. Но потом март, а в марте я уже ничего не это. Уже я не буду это мочь.

У них с Рогачевым в самом деле были особые отношения, этот проблемный мальчик был явно талантлив, он чувствовал историю, как охотник чует дичь, у него был прирожденный комплексный, системный подход, он мгновенно выделял главные факторы, догадывался о темной связи экономики, ландшафта и местного фольклора, у него была исключительная память на даты, Смирнов сразу выделил его и из безнадежно отстающего сделал отличником, потому что учил не зубрить, а думать; это был его золотой резерв, прочие в кружке никакими талантами не обладали, просто любили нового учителя и отдыхали душой на его веселых уроках. Но теперь Смирнов понимал, что Рогачева засасывает темная топь, а он держит его за руку и не удержит; понимал он и то, что Рогачев мучается, но обречен будет его предать, и если сейчас Смирнов отступится, то это будет еще полбеды. А если продолжит приставать и тащить, тогда его придется предать громко, гробно. Гробно? Он не знал этого слова, оно как-то вдруг подумалось само, он начинал уже думать на ужасном, заразном языке воли, и Рогачев, словно почувствовав это, вдруг вскинул на него ядовито-зеленые глаза.

— Понял? — спросил он почти весело. — Всосал, да?

В кабинете уже темнело, и Смирнов, весь дрожа, включил свет.

— Чего это ты такой довольный, Леша? — спросил он, призвав на помощь всю свою насмешливость. Но Рогачев уже опять смотрел в парту.

Свет придал Смирнову уверенности. Никто ему тут ничего не сделает, и его кое-чему учили.

— Леш, — сказал он тихо. Сейчас надо было говорить очень тихо, надо было пугать, давить. — А где Маша Разумова?

Он попал и сразу это почувствовал. Рогачев поднял глаза, тут же опустил голову и как-то сжался.

— Это вы ее? — нажал Смирнов.

— Что мы ее?

— Ты знаешь что.

— Я-то знаю, — сказал Рогачев. — А вы не знаете.