На шоссе валялись сломанные ветки, покрытые почками, которые никогда не распустятся, поблёкшая зелень природы, взятая для маскировки, поблёкшая маскировка, не нужная никому. Потому что уже была подписана капитуляция и лишь запоздалые, шальные пули изредка посвистывали в воздухе.

Самоуверенность не всегда смешна. Иной раз бывает и наоборот.

Рыболов в зеленоватой, порядком поношенной куртке, который со спокойной уверенностью шагал по дороге среди несущихся грузовиков и бронетранспортеров, внушал уважение к себе. Вся его прямая фигура как бы говорила: я у себя дома, уважаемые.

И машины объезжали его, одна за другой. Ни один из водителей не улыбнулся, но ни один из них и не выругался. Как будто каждый день под ногами наступающей армии путались рыболовы с удочкой и коробкой для червей…

Только один человек обратил внимание на рыболова, но этот человек не был моторизован: он поспешал за грузовиками в коляске, запряжённой тремя белыми лошадьми. То была не русская тройка — всего лишь отслуживший своё барский экипаж с красной стёганой обивкой и потёртой маленькой короной на дверцах, на которых потрескался лак. Рыболов и возница отличались чем-то от всего, что их окружало, будто явились сюда из другого века, вероятно, поэтому они и вступили в беседу на повороте шоссе; возница, он же пассажир княжеского экипажа, закурил толстую самокрутку, с несколько критической усмешкой поджидая человека с удочкой.

— Добрый день, — поздоровался возница. Пыль, поднятая проходившей колонной, окутала его вместе с лошадьми; но вот он снова стал видимым — словно раздвинулся занавес. На одежде его было множество пуговиц, значков, ремней, орденов и медалей, но вряд ли он был тщеславен: ни одна пуговица не блестела. Всё на нём было пропылённое, серое, и сквозь эту серость пробивалась синева глаз. Необыкновенно синими были эти глаза, как-то по-особенному проницательные, даже вызывающие; немного насмешливые и в то же время жалостливые. И были они совсем деревенские — ничего в них не было от города!

А по званию он был сапёрный лейтенант.

— Ну как, клевала? — спросил лейтенант с высоты козел.

— Клевала, — ответил директор. — Вы — рыболов?

— Я рыболов, — сказал лейтенант в коляске. — Большой рыболов. Осетров ловлю. И форелей. Четыре кило. Озеро Рица, — знаешь, где оно?

— Знаю. Я преподаю географию.

— Географию? обрадовался сапёр. — А я носил глобус из кабинета.

— Хочешь рыбу?

Сапёр взял связку рыб, с видом знатока взвесил улов на руке и сказал пренебрежительно:

— Маленькие у вас рыбы. Маленькие реки, маленькие рыбы… Значит, преподаёшь… В школе?

— Я директор, — сухо сказал рыболов. — У вас тоже есть директор?

— У нас много директоров. Куда ни плюнь — директор, — ответил сапёр.

И оба так рассмеялись, что, казалось, скинули с плеч все семь лет войны. Смеялись они чуть-чуть над собой, отчасти — над рыбой, над маленькой короной на лакированной дверце и над коренником, который поднял хвост для не вполне приличного действия.

Потом синие глаза стали серьёзными; лейтенант вернул рыбу.

— В школе… мел есть?

— Есть, — ответил директор. — А что?

— Мне надо писать мелом, а мела нет. Мы убираем мины, а потом пишем на шоссе: «Мин нет»! Или пишем: «Я тут был, разминировано». И подпись… Хочешь мину?

— Нет, — подумав, ответил директор.