|
Джон Нокс Моррисон ненавидел эту толчею, несносные компании, шествовавшие парами или тройками, так что прохожие вынуждены были отступать в сторону, чтобы пропустить стаю бездельников. По дорожкам вдобавок сновали велосипедисты, так и норовя врезаться в каждый образовавшийся в толпе просвет — да еще под самыми непредсказуемыми углами и на огромной скорости. Видимо, в этом и заключалось само искусство вождения. Поэтому Джон Нокс Моррисон всегда норовил устроиться таким образом, чтобы его встречали в аэропорту и доставляли прямо к дверям нужного корпуса. Впрочем, в Лос-Анджелесе все это было сложно — слишком много народу, слишком много кампусов. В Вашингтоне быстро забываешь, что такое эти западные города в восемьдесят миль в длину и столько же в ширину.
По крайней мере, здесь он не заблудится. Если бы дело не шло к обеду, он бы побаловался орехами в тесте вон там, слева от постройки в романском стиле, в крохотной лавчонке, памятной еще с той далекой поры, когда сновавшие вокруг молодые люди были детьми. Какая-то юная барышня, одинокое, неуверенное в себе создание, робко заглянула ему в глаза. Чем мог привлечь ее стройный седовласый мужчина с размеренной походкой? Глупышка, должно быть, позавидовала его сединам; солидный возраст для нее означает, что он какая-нибудь важная птица — декан, вице-президент, который уже давно сдал экзамены и написал кучу заумных статей, то есть оставил позади кошмары, которые ей только предстоят. Эти мысли развеселили Моррисона, и он бодрее зашагал вниз по простору Университетской авеню. Бедное дитя, как бы она разочаровалась, узнав, кто он такой на самом деле. Впрочем, здесь он главнее любого вице-президента или декана. Если девчушка изучает физику, химию или биологию, то пользуется оборудованием, которое заказал именно он. А если малышка — будущий гуманитарий, то занимается в здании, которое по его распоряжению было отдано представителям общественных наук в 1968 году. Список его деяний был слишком длинным, чтобы все упомнить. Включал он и неприятные моменты — когда инвестиции могли оказаться неприбыльными или даже убыточными. Джон Нокс Моррисон был одним из четырех ведущих представителей Национального научного фонда правительства США — самой щедрой и богатой организации, распределявшей государственные гранты. Его авторитет низводил ученые степени и почетные звания всех этих профессоров, деканов, ректоров до уровня каких-то туземных обычаев, ибо он был облечен властью величайшего фактора человеческой истории — властью денег.
В корпусе общественных наук Моррисон поднялся на лифте на четвертый этаж, где находился офис Яна Донахью. На двери значилось «300–307. Профессор Донахью». Внутри коротенький коридор соединял прихожую с анфиладой небольших комнат. В первой молодой бородач сердито глядел на экран дисплея, во второй две барышни, прихлебывая кофе, вносили в картотеку данные, похожие на экзаменационные ответы, оцениваемые компьютером. Донахью ждал Моррисона в личном кабинете в конце холла. На его круглой физиономии промелькнула усмешка. — Рад вас видеть. Ну, как вы? — Отлично. Благодарю. Манеры Донахью несколько смущали его, хотя они уже не один год приятельствовали. Ко времени их знакомства Донахью уже в течение пяти лет был всего-навсего ассистентом без единой серьезной публикации и надежд на дальнейшее пребывание в должности. А свой так называемый офис — темную клетушку — он делил со свирепым молодцом, который, судя по неординарному набору одежды и зубных щеток, использовал служебное помещение не совсем по прямому назначению. Для Яна Донахью это была тяжелая пора. Его единственной надеждой на получение гранта была маленькая статейка в малоизвестном академическом журнале «Социометрия». Несколько десятков профессоров социологии оставили ее незамеченной, но у Моррисона на нее сразу обратили внимание. |
