– За Альбрехта Дюрера! Который подтирает задницу картинами Лукаса Кранаха!

Дисмас и Магнус стянули Дюрера со стола и дотащили до дверей.

– Ты великий человек, – бормотал Дюрер, наваливаясь на кабатчика. – Самый великий. Величайший! Величайший во всей… империи.

– Я доведу его до дома, – сказал Дисмас Магнусу.

Ночная прохлада приятно освежала.

– Лишь бы никто не кликнул стражу, – обеспокоенно заметил Дисмас.

– Насрать на стражу. Что они нам сделают?

– Нарс, нельзя залезать на стол в таверне и орать, что папа – содомит.

– Можно. Он же содомит. Л-лулт… Ой, я никак не могу его выговорить! Л-у-у…

– Ты пьян, Нарс.

– Тсс! Погоди, слушай, сейчас скажу. Лу-у-тер. Лутер теперь у нас папа. Дисмас?

– Что, Нарс?

– Я Лутера лублу.

– Ладно. Хорошо. Пойдем.

– Отведи меня к нему, я перед ним исповедуюсь.

– Нарс, брат Лютер – в Виттенберге, а мы – в Нюрнберге.

– Я хочу его написать. Сделаю его бессмертным.

– Полагаю, о своем бессмертии он уже позаботился. К тому же Кранах тебя опередил.

– Кранах? Кранах. Кранах – залупень!

– Тише, Нарс. О господи.

– Он и выглядит-то как залупень.

– Если не утихомиришься, я сдам тебя страже.

– А я буду сопротивляться, – сказал Дюрер, заваливаясь на забор.

Дисмас подхватил друга под локоть:

– Когда Агнесса увидит тебя в таком состоянии, ты пожалеешь, что тебя не сцапала стража.

6. Лодка Рыбаря

Зиму он провел в теплых краях, охотясь за реликвиями для Альбрехта, – последней модой были итальянские мученики VI века, но, помимо них, удалось отыскать и пару других редкостей: ребро святого Хрисогона и отличный фрагмент копчика святой Специозы, принесший, как уверялось, несколько первосортных исцелений. По обыкновению, Дисмас предоставил бы Фридриху преимущественное право покупки, но у Фридриха и без того было столько костей Специозы, что хватило бы на полный скелет.

К собору Дисмас привычно направился по переулку, ведущему в клуатр. Среди покаянцев и молельщиков за углом толпились паломники.

День был не праздничный. Что они тут делают? Разодранные рубища покаянцев пятнала кровь. Дисмас всегда полагал самобичевание вульгарным обычаем. Безрукие и безногие калеки ползли и перекатывались по булыжникам мостовой. Лица многих были обезображены язвами и голодом. Толпа осаждала вход в клуатр, где стояли на страже два ландскнехта – те самые, которых Дисмас видел прошлой осенью.

– Что происходит? – спросил он паломника.

– Лодка апостола Петра. Индульгенция на двести лет!

О господи, подумал Дисмас. Он пробрался через толпу ко входу. Ландскнехт алебардой преградил ему путь:

– А ты куда, паломник?

– Я не паломник. С дороги.

– Вход – десять крейцеров. – Окинув взглядом плащ и сапоги Дисмаса, ландскнехт признал его за состоятельного человека. – А с тебя – пятьдесят.

– Я прибыл по поручению архиепископа, и если ты не уберешься с дороги, то я засуну эту алебарду так глубоко тебе в зад, что она вылезет у тебя из башки и собьет шлем.

Второй ландскнехт шагнул к Дисмасу. Тот выхватил из-под плаща кинжал и приставил лезвие к горлу стражника:

– Не двигайся.

Ландскнехты замерли. Будучи не дураками, они смекнули, что человек, способный так вести себя с ландскнехтами, наверняка имеет какие-то полномочия, если только он не идиот или самоубийца.