|
Толпа устремилась к часовне. Оттуда с торжеством вывели почтенного папу шутов Но только теперь изумление и восторг толпы достигли наивысшего предела. Гримаса была его настоящим лицом. Вернее, он весь представлял собой гримасу. Громадная голова, поросшая рыжей щетиной; огромный горб между лопаток, и другой, уравновешивающий его, -- на груди; бедра настолько вывихнутые, что ноги его могли сходиться только в коленях, странным образом напоминая спереди два серпа с соединенными рукоятками; широкие ступни, чудовищные руки. И, несмотря на это уродство, во всей его фигуре было какое-то грозное выражение силы, проворства и отваги, -- необычайное исключение из того общего правила, которое требует, чтобы сила, подобно красоте, проистекала из гармонии. Таков был избранный шутами папа. Казалось, это был разбитый и неудачно спаянный великан. Когда это подобие циклопа появилось на пороге часовни, неподвижное, коренастое, почти одинаковых размеров в ширину и в высоту, "квадратное в самом основании", как говорил один великий человек, то по надетому на нем наполовину красному, наполовину фиолетовому камзолу, усеянному серебряными колокольчиками, а главным образом по его несравненному уродству простонародье тотчас же признало его. -- Это Квазимодо, горбун! -- закричали все в один голос. -- Это Квазимодо, звонарь Собора Парижской Богоматери! Квазимодо кривоногий. Квазимодо одноглазый! Слава! Слава! Видимо, у бедного малого не было недостатка в прозвищах. -- Берегитесь, беременные женщины! -- орали школяры. -- И те, которые желают забеременеть! -- прибавил Жоаннес. Женщины и в самом деле закрывали лица руками. -- У! Противная обезьяна! -- говорила одна. -- Злая и уродливая! -- прибавляла другая. -- Дьявол во плоти! -- вставляла третья. -- К несчастью, я живу возле собора и слышу, как всю ночь он бродит по крыше. -- Вместе с кошками. -- И насылает на нас порчу через дымоходы. -- Как-то вечером он просунул свою рожу ко мне в окно. Я приняла его за мужчину и ужасно испугалась. -- Я уверена, что он летает на шабаш. Однажды он забыл свою метлу в водосточном желобе на моей крыше. -- Мерзкая харя! -- Подлая душа! -- Фу! А мужчины -- те восхищались и рукоплескали горбуну. Квазимодо, виновник всей этой шумихи, мрачный, серьезный, стоял на пороге часовни, позволяя любоваться собой. Один школяр, кажется Робен Пуспен, подошел поближе и расхохотался ему прямо в лицо. Квазимодо ограничился тем, что взял его за пояс и отбросил шагов на десять в толпу. И все это он проделал молча. Восхищенный мэтр Копеноль подошел к нему и сказал: -- Крест истинный, никогда в жизни я не встречал такого великолепного уродства, святой отец! Ты достоин быть папой не только в Париже, но и в Риме. Он весело хлопнул его по плечу. Квазимодо не шелохнулся. -- С таким парнем я охотно кутнул бы, даже если это обошлось мне в дюжину новеньких турских ливров! Что ты на это скажешь? -- продолжал Копеноль. Квазимодо молчал. -- Крест истинный! -- воскликнул чулочник. -- Да ты глухой, что ли? Да, Квазимодо был глухой. Копеноль начал раздражать Квазимодо: он вдруг повернулся к нему и так страшно заскрипел зубами, что богатырь-фламандец попятился, как бульдог от кошки. И тут священный ужас образовал вокруг этой странной личности кольцо, радиус которого был не менее пятнадцати шагов. Какая-то старуха объяснила Копенолю, что Квазимодо глух. -- Глух! -- чулочник разразился грубым фламандским смехом. |
