Произнесённый Гарни тост гласил:

«Вечная память искренним и доблестным французским республиканцам 1792 года! Пусть равенство, которого они добивались, ради которого они жили, трудились и умирали, в скором времени возродится во Франции и распространится по всей Европе».

Гарни, встреченный дважды и трижды повторенной овацией, сказал:

«Было время, когда такое торжественное собрание, как сегодняшнее, навлекло бы на нас не только презрение, насмешки, издевательства и преследования со стороны привилегированных классов, но и насильственные действия со стороны обманутого и невежественного народа, — народа, который по указке своих попов и властителей считал французскую революцию каким-то ужасным исчадием ада, чем-то таким, о чём нельзя вспоминать без содрогания и говорить без отвращения. Вы, вероятно. помните, — по крайней мере большинство из вас, — что ещё совсем недавно всякий раз, когда в нашем отечестве выставлялось требование об отмене плохого закона или об издании хорошего, тотчас поднимался вой о «якобинцах». Выдвигалось ли требование парламентской реформы, сокращения налогов, народного образования или любого иного мероприятия, таящего в себе хоть намёк на прогресс, — можно было заранее знать, что «французская революция», «господство террора» и прочая кровавая фантасмагория сейчас же будет пущена в ход для запугивания великовозрастных бородатых младенцев, ещё не научившихся думать самостоятельно. (Смех и аплодисменты.) Это время миновало; но я всё же не уверен, что мы уже научились понимать как следует историю этой великой революции. Мне не стоило бы никакого труда продекламировать, пользуясь настоящим случаем, несколько широковещательных фраз о свободе, равенстве и правах человека, о коалиции европейских монархов и о деяниях Питта и герцога Брауншвейгского; я мог бы немало наговорить на, эту тему, заслужив, пожалуй, одобрение за произнесённую якобы в весьма свободомыслящем тоне речь и всё-таки оставить незатронутым действительный вопрос. Действительный большой вопрос, стоявший перед французской революцией, заключался в уничтожении неравенства и в создании учреждений, способных обеспечить французскому народу то счастливое существование, которое до сих пор никогда не бывало уделом масс. Если мы будем испытывать деятелей революции на этом оселке, то легко найдём им правильную оценку. Возьмите, например, Лафайета; в качестве представителя конституционализма он, пожалуй, окажется самым честным и достойным человеком в своей партии. Мало было людей, пользовавшихся большей популярностью, чем Лафайет. Юношей он отправился в Америку и принял участие в американской борьбе против английской тирании. После завоевания американцами независимости он вернулся во Францию, и вскоре после этого мы видим его в первых рядах в революции, начавшейся теперь в его собственной стране. На склоне его жизни мы снова встречаем его как самого популярного человека во Франции, где после «трёх дней» он становится настоящим диктатором, одним своим словом смещает и возводит на трон королей. Лафайет пользовался в Европе и Америке, может быть, большей популярностью, чем кто бы то ни было из его современников, и эта популярность была бы им заслужена, если бы в своём последующем поведении он остался верен своему первому революционному выступлению. Но Лафайет никогда не был другом равенства. (Возгласы: «Внимание, внимание!») Правда, он в самом начале отказался от своего титула, от своих феодальных привилегий — и это было хорошо. Стоя во главе национальной гвардии, будучи кумиром буржуазии, пользуясь даже симпатиями рабочего класса, он некоторое время считался передовым борцом революции. Но он остановился тогда, когда нужно было идти вперёд. Народ вскоре убедился, что разрушение Бастилии и отмена феодальных привилегий, усмирение короля и аристократии не привели ни к чему, кроме усиления власти буржуазии. Но народ этим не удовлетворился.