Узилище 5. Обитель эту природа дала нам по причине сущего зла, и радости наши в ней бывают поверхностны, легковесны и сопряжены с многочисленными страда-

415

ниями, печали же полновесны, длительны и лишены примеси радости. А болезни, воспаления органов чувств и прочие внутренние недуги, кои душа, рассеянная в порах нашего тела, чувствует поневоле, заставляют ее страстно стремиться к небесному, родственному ей эфиру и жаждать тамошнего образа жизни, небесных хороводов, стремиться к ним. Так что уход из жизни

b есть не что иное, как замена некоего зла благом.

А к с и о х. Но, мой Сократ, если ты считаешь жизнь злом, почему ты в ней остаешься? Ты ведь мыслитель, превосходящий нас, большинство, умом!

С о к р а т. Аксиох, ты неправильно обо мне судишь и думаешь относительно меня, как и афинская чернь, будто если я любознателен и склонен к исследованию вещей, значит, я что-то знаю. Я же могу только молить богов о том, чтобы иметь самые общие понятия: настолько далек я от избыточных знаний. То, что я тебе

с говорю,— это отзвуки речей мудреца Продика; одно из этого куплено за полдрахмы, другое — за две, третье — за четыре: ведь муж этот ничему не учит даром, но у него всегда на устах изречение Эпихарма:

Но рука ведь руку моет; коль даешь — бери взамен 6.

А намедни, выступая с показательной речью у Каллия, сына Гиппоника 7, он так обрисовал жизнь, что я едва не перечеркнул свое собственное существование, и с той поры, Аксиох, душа моя томится по смерти.

А к с и о х. Но что же он говорил?

d С о к р а т. Я расскажу тебе, что припомню. Он говорил: «Какой возраст свободен от тягот и печалей? Не плачет ли младенец с первого мига рождения, начиная свою жизнь с муки? В самом деле, его не обходит ни одна печаль, наоборот, он страдает и от нужды, и от стужи или жары либо побоев, причем не умеет и слова пролепетать о своих страданиях, но лишь рыдает, и это рыдание — единственный знак его неудовольствия. Когда же ему исполняется седьмой год, он, претерпев уже много невзгод, попадает в руки тиранов-наставников, учителей грамматики и гимнастики; а по мере

e взросления его окружает целая толпа повелителей — ценители поэзии, геометры, мастера воинского дела. После того как его вносят в списки эфебов, страх одолевает его еще пуще: здесь и Ликей, и Академия, и гим-

367 насическое начальство, и розги, и бесчисленные другие

416

беды, и за любым усилием подростка надзирают воспитатели и выборные лица от ареопага, присматривающие за юношами 8. Когда же молодой человек избавляется от всех этих повелителей, подкрадываются и встают во весь рост заботы и размышления, какой избрать жизненный путь; и перед лицом этих более поздних трудностей детские заботы кажутся несерьезными, попросту пугалами для младенцев — все эти сражения, непрерывные состя- b

зания и увечья. А потом незаметно подступает старость, и к ее времени в нашем естестве скапливается все тленное и неизлечимое; так что если кто не расстанется поскорее с жизнью, как должно, то природа, подобно мелочной ростовщице, живущей процентами, берет в залог зрение или слух, а часто и то и другое. И даже если кто это выдержит, все равно он бывает надломлен, изнурен, изувечен. Иные, правда, в старости очень крепки, однако по своему уму они вдвойне дети 9. Боги, ведая эти природные свойства людей, поскорее забирают из жизни тех, кого они высоко чтут. К при- с

меру, когда Агамед и Трофоний, воздвигшие святилище Пифийскому богу, взмолились, прося его о наилучшей доле, они уснули и больше не встали 10. Точно так же жрецы аргивской Геры, когда их мать попросила для них у богини награды за их благочестие — за то, что они, когда запаздывала упряжка, сами надели на себя сбрую и повлекли в храм свою мать,— умерли в ночь после этой молитвы 11 Долго пришлось бы излагать слова поэтов, поющих о жизни в поэмах, отмеченных печатью божественности, и показывать, как сетуют они d

на эту жизнь.