В наши дни свет не терпит сатиры во вкусе Хогарта и Фильдинга, и безусловно эта нетерпимость в значительной степени оправдана, ибо даже притворная добродетель и притворное целомудрие небесполезны, поскольку узда, налагаемая на себя лицемером, в иных случаях послужит ему на благо. Но всякий, кому случалось в ночное время проходить по Риджент-стрит, или побывать за кулисами Оперы, или в любом театре заглянуть в эту обитель блаженства - ложи бельэтажа, - конечно, мог убедиться в том, что "Карьера мота" и "Карьера проститутки" еще далеки от своего завершения и что юные франты в спенсерах и макинтошах и соблазнительные сирены в нарядах по последней парижской моде подвизаются в тех же ролях, что и щеголи в завитых париках и треуголках и щеголихи в парче и фижмах сто лет тому назад. Те же пороки существуют и ныне, только теперь о них не принято говорить. То, что делалось раньше, делается и теперь, только мы не называем эти вещи своими именами. Вот чем объясняется, по нашему разумению, безнравственность Фильдинга. Что до Хогарта, то он уже стал классиком, и мы позволяем ему, как и Шекспиру, такие вольности речи, каких не простили бы никому другому.

Очень хорошо, что публика требует скромности, хотя бы и притворной; что писатели вынуждены укрощать свое чувство юмора; и что, как им порой ни хочется высмеять безнравственное в человеческом характере и в обществе, громогласное возмущение таким нарушением приличий заставляет их молчать. Однако беспристрастный наблюдатель, черпающий лишь малую толику познания человеческой природы из книг, а большую его часть из собственного жизненного опыта, отлично понимает, что персонажи Фильдинга и Хогарта это те же герои Диккенса и Крукшенка, только нарисованные с гораздо большей силой и искусством, причем новые сатирики даже не смеют заикнуться о том, о чем их старшие собратья говорили во весь голос.

Так не будем обвинять Фильдинга в безнравственности, а лучше признаем, что его век был более откровенен, чем наш, и переложим вину (если она существует) с писателя на его эпоху. Но, с другой стороны, в сочинениях Фильдинга есть немало страниц, посвященных изображению добродетели, страниц столь мудрых и правдивых, что всякий может извлечь из них полезный урок. Фильдинг дает правдивую картину жизни, и когда он рисует добро, оно сияет особенным блеском по контрасту с пороком, изображенным им столь же правдиво. Он старается по мере своих сил и возможностей рассказать вам всю правду о человеческой природе, и добро и зло в характерах его героев одинаково жизненны. Том Джонс грешит, и его прегрешения описаны с поразительной точностью, но затем приходит раскаянье, прямое следствие его падения, и эта картина, конечно, трогательна и поучительна. Бут вступает на скользкий путь (между нами говоря, я не верю, чтобы и в наше время нашлось бы много таких, кто без греха), но как чудесно его прозрение! Должны ли заявляющие о своем намерении писать портрет с натуры стремиться к точности изображения? Это настолько коварный вопрос, что мы предпочитаем воздержаться от высказывания своего мнения. Может быть, следует брать пример с того художника, который, рисуя Ганнибала, изобразил его так, чтобы не видно было слепого глаза. Фильдинг брал свою натуру в лоб. Так пусть же читатель, сообразно своим вкусам, выбирает себе или художника, который сделает с него портрет, или того, кто ограничится полупортретом.

Мы перечитали многие произведения Фильдинга в прекрасно изданном мистером Роско томе. Вероятно, он не мог не включить в него и пьес, но читатель вряд ли получит большое удовольствие от знакомства с ними и вряд ли пожелает перечитывать их.