— Получай, гадина! — Левкон ударил наугад, сначала по телу толстого червяка, потом по голове. Она очень вовремя поднялась, чтоб мужчина мог попасть по ней в темноте.

Гиппарх бил и бил, не видя, куда колотит и только получая в ответ увесистые удары хвостом. Если б он в первый момент промахнулся и не попал по черепу, то сейчас могильный раб — законная добыча смерти — уже давно лежал бы удушенный, а Владыка Сурук подвигался бы к своей второй жертве, забившейся за горшки в углу.

Но Левкон работал, как в кузнице, с той лишь разницей, что клещами, зажатыми в левой руке, он тоже молотил по врагу, а не держал его: змей был слишком толст. Только когда содрогания большого шершавого тела прекратились, гиппарх в изнеможении опустил руки. Он сознавал, что уже несколько минут бьет по мертвому полозу — змеи и с отрезанной головой продолжают какое-то время извиваться.

Понтиец же хотел убедиться в смерти врага. Хотя зачем? Его все равно скоро прикончит отсутствие воздуха. Только разжав молот, мужчина почувствовал, как устал, хотя сражение продолжалось недолго. Просто в могиле уже совсем нечем было дышать.

Интересно, когда люди разроют этот склеп (а они его обязательно разроют в поисках золота), что скажут, увидав на полу скелет человека с молотом и кости большой змеи у его ног? Догадаются ли, что он сопротивлялся в свой смертный час? И прославят ли его как героя? Или просто, разбросают ногами прах, заберут драгоценности и уйдут?

Какое ему до всего этого дело? Левкон выпрямился: он не хочет умирать. Его ослабевшие руки уперлись в деревянный брус потолка и толкнули еще раз. Кажется, бревна подались. Кажется, земли стало больше. А потом, у-ух, она посыпалась, как из развязанного мешка, сбив его с ног. Над головой образовалась большая воронка, сквозь которую в могильник хлынул свет. И воздух!

В первый момент от его обилия Левкон потерял сознание. Он мог бы и умереть, потому что сверху на его груди лежало изрядное количество земли, придавившей пантикапейца к полу. Гиппарх очнулся от того, что кто-то наступил на него, карабкаясь вверх, а потом сорвался и плюхнулся обратно. Прямо костлявой задницей на живот. Слава богам, через землю не так больно! Но встряска получилась что надо. Левкон открыл глаза.

— Эй, Асай! Ты никак решила, что я помер?

Старуха пыталась подпрыгнуть и ухватиться руками за разъехавшиеся над головой бревна. Но она была для этого слишком мала ростом.

— Никакая зараза тебя не берет. — укоризненно сказал ей Левкон, сгребая с себя землю. — А ну, отойди.

Он неловко уцепился ладонями за край бревна. Его все еще вело из стороны в сторону, но он сумел подтянуться.

— Держись за мой пояс, старая карга!

Ключница показалась ему претяжелой, но хорошее эллинское воспитание не позволило бывшему гиппарху бросить ее здесь на произвол судьбы. «Выволоку наверх и пусть проваливает!»

Но вышло иначе. Едва поднявшись над гребнем развороченного кургана, беглецы из преисподней заметили людей. Арихи, собиравшие в степи хворост, увидели, что с могилой творится неладное и поспешили к ней. Когда же их глазам предстал чумазый, выпачканный кровью и обсыпанный землей раб, на поясе которого, как охотничий трофей, болталась седая костлявая «Алмастай», они рассвирепели еще больше.

Никто не смеет отнимать приношения у смерти! А то она придет за новыми! Размахивая кто камнем, кто палкой, люди бросились на пантикапейца и забили бы его тут же на краю могилы, если б в воздухе не раздался дробный топот множества копыт и из-за соседнего холма не появился большой вооруженный отряд. За ним следовал другой. Всего пара сотен. Но шутки с ними были плохи.

Почувствовав, что спасение близко, Левкон из последних сил кинулся к всадницам. Старуха в припрыжку мчалась за ним по пятам, громко крича:

— Милосердия! Милосердия!

Не слишком склонные к проявлениям последнего «амазонки» озадаченно взирали на них.