Пришла сестра-хозяйка и вызвала тетю Дуню, а обитатели палаты занялись утренним туалетом в ожидании врача. После обхода Надежду услали на процедуры, а когда она вернулась, то застала в палате крик и оживление. Низенький мужичок в ватнике под присмотром сестры-хозяйки выносил из палаты тумбочку и столик.

– Не имеете права! – надрывалась Сырникова. – Я буду жаловаться главврачу!

– И так обойдетесь, не баре! – отлаивалась сестра-хозяйка.

Надежда тихонько осведомилась у Поросенке, что случилось, и получила ответ, что к ним подселяют четвертого человека, а чтобы поместилась кровать, нужно вынести тумбочку.

– И так невозможно спать от духоты! – орала Сырникова.

– Окно откройте! – невозмутимо отвечала сестра.

– Тогда дует!

– Здесь вам больница, а не курорт! – припечатала сестра и вышла из палаты, одержав полную победу в споре.

Надежда пожала плечами и согласилась: действительно, не курорт.

Принесли кровать, а для этого пришлось сдвинуть Сырникову ближе к двери. Потом тетя Дуня шлепнула на кровать продавленный матрац и белье, серое от частых стирок, после чего два студента приволокли в палату крупную девицу с загипсованной левой ногой и с превеликой осторожностью опустили ее на кровать.

Вообще парни что-то слишком суетились, и Надежда вскоре поняла почему. Девица устроилась на кровати поудобнее, обвела всех темными коровьими глазами и глубоко вздохнула:

– 0-ох!

Несмотря на сломанную ногу, от девицы просто веяло здоровьем и жизненной силой. Кожа у нее была гладкая, зубы белые без всякого «Орбита», густые темные волосы наспех сколоты узлом. От вздоха грудь ее приподнялась, и Надежда вспомнила монолог артистки Дорониной из одного старого фильма:

«У меня был медальон. Так он у меня не висел, он лежал горизонтально…»

Медальона у девицы не было, но в том, что он может лежать на такой груди горизонтально, можно было не сомневаться. Одним словом, от новой соседки по палате распространялась такая естественная, природная сексапильность, что в палате сразу стало ощутимо теснее.

Сырникова, разглядев девицу, издала разъяренное шипение, но пока промолчала.

Весь день в их палату совершалось нашествие мужчин.

Поглядеть на девицу – ее звали Любой – шли все: студенты и ординаторы, практиканты и хирурги из соседнего отделения, солидные немолодые врачи с курсов повышения квалификации, анестезиолог Алексей Федорович и даже больничный кот Скальпель.

Любка валялась на кровати в распахнутом халате, непрерывно что-то жевала и улыбалась всем визитерам одинаковой белозубой улыбкой.

К концу дня Надежда всерьез начала опасаться за здоровье Сырниковой, потому что та зеленела на глазах. К вечеру, когда в палате стало посвободнее, разразился скандал.

– И чего это тебя к нам подселили, – шипела Сырникова, – что ты за птица такая?

– Потому что мне нужен покой, – невозмутимо ответила Любка, – а там палата – десять человек, кто храпит, кто во сне кричит, ночью спать мешают.

– Относительно храпа, – вполголоса заметила Надежда и показала глазами на Поросенке, – не удивляйся ночью.

– Мне, может, тоже покой нужен, – не унималась Сырникова, – а теперь, по твоей милости, я у двери на сквозняке лежу! Вот напишу завтра главному заявление – тебя вообще в коридор выселят!

– Ага, разбежалась, – насмешливо проговорила Любка, – как бы тебе самой в сортире не оказаться.