А потом наступила тишина. Воздух был наполнен резким запахом кордита. Толпа оцепенела.

А потом тишину нарушили крики женщин и визг насмерть перепуганных детей. Одни попадали на землю, прикрывая головы руками, другие застыли, парализованные ужасом. Вопли послышались и на противоположном берегу реки. Там женщины второй волны, опасающиеся, что упавшие на американском берегу убиты или ранены, удерживали своих мужчин от дальнейших действий.

На обоих берегах реки царил кромешный ад, и на какое-то время казалось, что нашествие эмигрантов остановлено.

Но тут снова зажглись прожекторы на мексиканском берегу и осветили фигуру в белых одеждах, стоящую на платформе, которую несли мужчины в белых туниках.

Топильцин распростер руки, являя собой жалкую пародию на Христа, и вопил в громкоговоритель, повелевая женщинам, в страхе Жавшимся к земле, вставать и идти вперед. Шок постепенно прошел, и люди наконец заметили, что нигде не видно ни мертвых, ни окровавленных тел. Многие женщины, обнаружившие, что они не ранены, начинали истерически хохотать. Толпа воспряла духом. Люди ошибочно посчитали, что от пуль и снарядов их защитила божественная сила Топильцина.

– Он нас переиграл, – сказал Юлиус Шиллер.

Президент грустно вздохнул:

– Как уже не раз происходило в нашей отечественной истории, наш гуманизм обернулся против нас.

– Теперь все зависит от Чандлера, – сказал Николс.

Генерал Меткалф кивнул:

– Ему сейчас не позавидуешь.

Настало время принимать решение. Больше ждать было нельзя. А президент, сидящий в своем кресле в Белом доме, молчал. Он ловко передал самую грязную работу военным, возложив всю ответственность на генерала Чандлера.

Президент не мог позволить армии иностранцев, пусть даже невооруженных, вторгнуться в свою страну, но вместе с тем и не мог отдать прямой приказ Чандлеру стрелять в женщин и детей.

Никогда еще президент не чувствовал себя таким беспомощным.

Поющие женщины с детьми находились уже в нескольких метрах от засевших в окопах солдат. Те же, кто шел во главе колонны, двигающейся по мосту, приблизились настолько, что могли заглянуть в дула пушек.

За плечами у генерала Кертиса Чандлера была долгая и славная военная карьера. Ему было что вспомнить, но абсолютно нечего было ждать, кроме всепоглощающего чувства вины. Его жена умерла, детей не было. Став бригадным генералом, он достиг вершины карьеры, и ему не к чему было стремиться, кроме как к отставке, которая была уже не за горами. И теперь он стоял на возвышенности, наблюдая, как сотни тысяч нелегальных эмигрантов направляются в его страну, и недоумевал, чем он заслужил такое наказание.

На его помощнике в полном смысле слова не было лица, когда он подошел к Чандлеру.

– Сэр, приказ открыть огонь.

Чандлер вглядывался в лица маленьких детей, испуганно жавшихся к матерям. В тусклом свете свечей их глазенки казались огромными и очень черными.

– Генерал, каково будет ваше решение?

Чандлер что-то пробормотал, но помощник не расслышал. Заунывное пение было слишком громким.

– Извините, генерал, вы сказали «огонь»?

Чандлер резко обернулся, его глаза мрачно блестели.

– Пусть идут.

– Сэр?

– Это мой приказ, майор. Пусть идут. Черт меня подери, но я не желаю на исходе дней моих стать детоубийцей. И бога ради, даже не произносите слов «не стрелять». Какой-нибудь тупой ротный может не расслышать.

Майор кивнул и поспешно заговорил в передатчик:

– Всем командирам, генерал Чандлер приказал не предпринимать никаких враждебных действий и позволить эмигрантам пройти через наши позиции.