— Подожди. Второй барак и в самом деле сгорел?

Сергей кивнул.

— Убитых много было?

— Десятка полтора. У тех, из второго барака, блатные все допытывались, где Тимоха и «Колдун». Но многие и в самом деле ничего не знали… Говорили, сначала Тимоху и «Колдуна» в бараке пятеро дружков «Черного» били, а потом наружу их вытащили… Уже ночью. Мол, куда дели — у них и спрашивайте. Но «Черного» еще в начале общей драки зарезали, а дружков его у внешнего периметра часовые из пулемета положили. Видно, поняли они, что конец им пришел, вот и рванули к проволоке. Но на снегу даже без прожектора человека хорошо видно…

13.

Сергей говорил ровным, монотонным голосом.

«Словно показания дает, — подумал «Майор». — Но не главные показания, а уже уточняющие… Что же мы с ним пропустили?»

Коньяк все больше расслаблял, мешал думать и сбивал акценты диалога. То, что раньше казалось «Майору» важным, вдруг отступало на второй план, а на первом, из хмельного тумана, вырастала какая-то другая сиюминутная мысль.

«Ну, и черт с ним! — вдруг не без раздражения на себя решил «Майор». — Мы же не на следствии, в конце концов…»

Когда кончилась первая бутылка коньяка, «Майор» открыл вторую. От волнения не осталась и следа. Он слушал внимательно, иногда перебивая собеседника привычными для него, профессиональными вопросами, но его мысль снова и снова скользила куда-то дальше, словно пытаясь отыскать в ответах какой-то другой смысл. Искала и не находила…

— В ночной драке участвовал?

— Было дело… У меня в лагере дружок был хороший. Зарезали его блатные Сани «Черного»… Я тогда злой на них был, как черт.

— В армию сам пошел?

— Сам.

— Других принуждали?

— Блатных особо не принудишь. А мужики не то, чтобы с большой охотой, но все-таки тоже сами шли…

— … Боялись, что блатные в другом лагере за дружков спросят?

— За Саню «Черного» не спросили бы… За Тимоху и дружка его — да, могли, но не за этих отморозков. Так что страшиться было особо нечего. Больше обычной лагерной жизни боялись — лесоповала и голодухи.

«Майор» мысленно сравнивал рассказы о восстании в лагере Мишки «Вия» и Сергея.

— Слышь, Серега, а мог бы Кладов на второй день заключенных и в самом деле расстрелять, если бы начальство не приехало?

— Наверное, мог бы, — почти не думая ответил Сергей. — Он же совсем не в себе был…

— В каком смысле не в себе?

— Ну, с ума он сошел. Он с мертвой дочкой, как с живой разговаривал. Говорил ей, мол, все хорошо будет, когда он с делами своими разберется. Дочку на кровать уложил и рядом с ней, как с больной сидел… Это не один Ерохин видел. И фельдшер, и кое-кто из охраны тоже… Да и сам Ерохин не стал бы наверх звонить, если бы с Кладовым все хорошо было. Утром его в одном белье подняли… Рядом с мертвой дочерью, на полу спал. Когда к машине вели он подушку с собой нес. Из нее перья сеются, а Кладов ее к груди прижимает, бормочет что-то и на барак то и дело оглядывается. Потом, когда его в машину сажали, он головой в подушку уткнулся и заплакал. Это даже я видел…

Сергей немного помолчал.

— Я потом не раз его вспоминал… Все понять не мог, что это за мера любви такая, когда… Ну, в общем, когда все в человеке уже закончилось, а он все равно… не знаю… он все равно словно все еще верит во что-то… В то, что умерло и чего уже нет… Мужик он был, понимаете?

— Нет.