— Бывают, — подтвердила Надежда Викторовна. — Черти бывают добрыми, а вот ад — никогда.

Ее голос как-то странно дрогнул, она отвернулась и быстро ушла в комнату моей мамы.

Надежда Викторовна была высокой, худой женщиной с предельно строгим — как бы это странно не звучало — почти иконографическим лицом, а моя мама была отличной портнихой. Надежда Викторовна любила хорошо одеваться. Во время войны она служила в военно-полевом госпитале. Молодая женщина пять лет носила военную форму и белый халат и в конце концов возненавидела их.

Однажды я слышал, как мама тихо говорила моему отцу:

— Она замуж выйти не смогла… Хотела, но не смогла. В том смысле, что не могла лечь с мужчиной в постель. Она воспринимала любого из них, ну… как тело для операции, понимаешь? А она этих тел чуть ли не тысячу за время войны скальпелем искромсала.

Я не понял слов мамы и отца, но почему-то стал побаиваться Надежду Викторовну. Нет, я не думал о том, что она носит с собой скальпель, просто ее лицо чем-то неуловимо напоминало раскрытую книгу и я всегда ловил себя на мысли, что никогда не смогу прочитать «строки» из морщинок-иероглифов. Наверное, у каждой из этих морщинок была своя причина, но она была тайной и мне — ребенку — была непонятна, примерно так же, как странное выражение «добрые черти».

Надежда Викторовна говорила моей маме:

— … Особенно страшно было в начале войны: ты видишь, как от горящих вагонов ползут раненные, сверху на них с воем пикируют самолеты, а ты стоишь как соляной столб и медленно сходишь с ума. Да, начало войны было длинным и самым-самым страшным… И только потом, примерно через два страшных года в людях наступил какой-то внутренний перелом. Это было как дуновение ветерка, что ли?.. Однажды в Библии я нашла странное выражение, которое так и не поняла до конца: «Глас прохлады тонкой…». Может быть, все случилось именно так? Я не говорю, что, мол, я слышала какой-то глас или ощущала некую мистическую прохладу, но все-таки все началось с какого-то тончайшего веяния правды в уставших людях… А до этого война перемалывала обычных гражданских людей. Эти люди были способны на подвиг, на самопожертвование, но там, внутри себя, они все-таки оставались обычными людьми, даже когда сознательно шли на смерть… Они не были солдатами, они были просто смелыми мальчиками и девочками, даже если им было за тридцать. Они могли стоять у станков, растить хлеб, воспитывать детей, но убивать себе подобных!.. (тут обычно Надежда Викторовна тянулась к папиросе и долго перекатывала ее в тонких пальцах) Поймите, Катенька, это очень и очень болезненный процесс перестройки психики. И одно дело, если человек медленно и постепенно готовится к этому в армии в мирное время и совсем другое, когда… не знаю, как сказать… когда все это совершается под бомбами, артобстрелами и во время чудовищной неразберихи.

Еще Надежда Викторовна любила порассуждать об огромной ошибке Сталина, который готовил армию и народ к быстрой победе во Второй мировой войне, но в результате получилось тяжелое и кровавое отступление сорок первого года.

… — Это же просто чудовищно! Допустим, вас уложили на операционный стол и объяснили, что операция будет простой и легкой. Вам даже не дали наркоз. Потом прошло четыре-пять-шесть часов, а операция все не заканчивается. Вам нестерпимо больно, вы видите над собой застывшие, безразличные лица врачей и готовы кричать не только от боли, но и от обиды. Ведь внутренняя готовность к боли порой важнее обезболивающего.

Однажды один из гостей сказал Надежде Викторовне, что, мол, перед войной Сталин не совершил ошибки. Он просчитывал Гитлера как политика, а тот оказался обыкновенным сумасшедшим.

Надежда Викторовна только пожала плечами:

— Гитлер всегда был сумасшедшим.