Там, в спальне, он и очутился. Он стоял у необъятного ложа, напоминавшего привычную постель, и думал о спрятанных в нем таинственных приборах. О балдахине, навевавшем сон, о столбиках кровати, от коих, по желанию, тянуло запахами моря или леса, об изголовье, игравшем тихие мелодии, о простынях, всегда кристально чистых, то прохладных, то нагретых, будто их держали у огня, о добром десятке других устройств, что нежили, ласкали, покачивали, убаюкивали. Подобное было недоступно земным императорам и королям… Но хитроумные механизмы, ни порознь, ни вместе, не заменяли женщину. Ту, единственную, которую он желал.

    Она ждала его на Галерее Слез. «Неподходящее место для последней встречи», – подумал Дарт и вышел из опочивальни.

    * * *

    Констанция сидела у цоколя статуи женщины-ундины. Чем-то они походили друг на друга – не так, как походят сестры или мать и дочь, а чем-то иным, неуловимым и смутным, что замечается не взглядом, а душой. Темные локоны до плеч, полуопущенные веки, гибкий стан и поворот головы, чарующий изгиб бедра… Лицо каменной девы было печально, лицо живой тоже не светилось радостью.

    Грустит, не хочет расставаться? – мелькнула мысль. Сердце стукнуло и замерло; Дарт боялся этому поверить. Грусть ее была бы счастьем, редким жребием, даруемым судьбой не всякому мужчине; лишь горстку она наделяет талантом любви и только избранных – той женщиной, что может разделить ее, взрастить и сохранить. Такая удача не бывает дважды! Один раз выпала, но яд и мстительная злоба ее сгубили…

    Он вспомнил ту, земную Констанцию, и сердце замерло опять – на этот раз не от надежды, а от горя. Та любовь была разделена, но он не смог взрастить и сохранить ее. Он не сумел – в той, первой жизни… Но если жизней – две, то, может быть, сумеет во второй? Две судьбы и две удачи… Так почему бы не поймать счастливый шанс?

    Остановившись перед Констанцией, он всмотрелся в ее лицо, потом обвел взглядом каменных женщин. Деву-птицу, деву-змею, деву-русалку, деву-цветок и остальных, запечатленных в камне неведомым мастером в те времена, когда Анхаб был юн и переполнен жизнью. По грустным ликам дев медленно струились слезы, орошая пустыню щек, задерживаясь на холме подбородка и падая вниз редкими крупными каплями.

    – Отчего они плачут? – спросил Дарт.

    Констанция шевельнулась.

    – Они скорбят о погибших в Великой Войне, развязанной джерасси Йодама. Помнишь, я рассказывала о тех временах? О древней эпохе перед Посевом? Когда Анхаб был разделен и люди, обитавшие на разных континентах, мнили себя различными народами, не зная, что корень их един, а облик – эфемерен… Смотри – вот они, перед тобой! – Она раскинула руки, словно обнимая длинную шеренгу изваяний. – Такими они были – наши предки, древние расы Анхаба; таков был их облик, пока им не открылась тайна преображения. Семнадцать статуй, семнадцать рас… Символ единства, воздвигнутый ориндо… Они не похожи, но горе объединяет их – горе и память о тех, кто умер, не ведая истины.

    – Истина – способность к преображению?

    – Да. Но мудрецы ориндо видели в истине внешний и внутренний смысл. Внешний – счастье и мир; они говорили, что у разумных существ есть лишь одно назначение: прожить свою жизнь счастливо, без обид и лишений, не причиняя горя никому.