Так вот, влетает Флоренс к Леоноре с очередной «новостью». Конечно, она не объявляла ее прямо с порога, «в лоб». Это вообще не ее стиль. Она ведь и призналась в том, что стала любовницей Эдварда, только после того, как Леонора сообщила ей, что видела, как Эдвард выходил из ее комнаты в поздний час. Крыть Флоренс было нечем, и все равно она продолжала запираться: мол, с сердцем стало плохо во время ее всегдашней воспитательной беседы с Эдвардом. Флоренс ничего другого не оставалось, как держаться этой легенды: даже у нее не хватило бы наглости умолять Леонору быть с Эдвардом помягче, если бы она призналась, что они с ним любовники. Это исключено. А поговорить очень хотелось. Вот и оставалась единственная тема: восстановление дипломатических отношений между отчужденными супругами. И так каждый раз: Флоренс разливается соловьем, а Леонора, расчесывающая волосы перед зеркалом, в какой-то миг не выдерживает, опускает расческу и бросает моей жене что-то резкое вроде:

«Я не хочу испачкаться, позволив Эдварду дотронуться до меня после того, как он коснулся вас».

Флоренс вспыхивает, убегает, но проходит неделя, и она возобновляет атаку.

На других фронтах позиции Леоноры тоже слабели с каждым днем. Она пообещала Эдварду, что предоставит ему право распоряжаться собственным капиталом. И она твердо намеревалась сдержать свое слово. И сдержала бы, я уверен, хотя наверняка нашла бы способ тайно следить за его банковским счетом: даром что римская католичка. Но, на беду, она так серьезно отнеслась к тому, что Эдвард предал память бедной крошки Мейзи, что потеряла к нему всякое доверие.

Месяца не прошло, как они вернулись в Брэншоу, а Леонора начала пытать его из-за мельчайших статей расходов. Она позволила ему самому подписывать собственные чеки, но каждый такой чек она перепроверяла. Через ее руки не проходил только его личный счет в пятьсот фунтов годовых, который она, по умолчанию, оставила за ним на содержание любовницы — или любовниц: съездить повеселиться в Париж, дважды в неделю посылать Флоренс дорогие шифрованные телеграммы… Но при этом требовала от него отчета по всяким мелочам: расходы на вино, саженцы фруктовых деревьев, упряжь, строительные материалы. Особенно ее возмутил счет на оплату заказа кузнецу, который взялся изготовить по чертежам Эдварда новую кавалерийскую шпору, которую тот хотел запатентовать. Ей было не объяснить, зачем нужно изобретать новую, когда есть старая, проверенная временем. Когда же она узнала о том, что чертежи и полученный патент Эдвард подарил военному министерству, она чуть не потеряла дар речи. Ведь на шпоре можно было неплохо заработать!

По-моему, я уже рассказывал про случай с бедной девушкой, дочерью одного из садовников: ее обвинили в убийстве собственного ребенка, и Эдвард потратил много времени и денег двести фунтов на то, чтоб девочку оправдали. Последнее, что он успел в жизни. Время было тяжелое: Нэнси Раффорд только-только посадили на пароход до Индии; в доме было мрачно, как после похорон; исстрадавшийся Эдвард спасался только безупречным ведением дела в суде присяжных. И тем не менее Леонора не постеснялась закатить ему жуткую сцену насчет растранжиренных сил и времени. Она всегда смутно надеялась, что все случившееся — с девочкой и потом — послужит Эдварду уроком, научит его жить экономно. Пригрозила, что снова отнимет у него банковский счет. Как после этого не перерезать себе горло? Он, может, еще и выстоял бы, но мысль о том, что Нэнси он потерял и теперь ему нечего ждать впереди, кроме серой, скучной череды дней, которую не скрасит даже служба, поскольку теперь и ее нет… Это его доконало.

За все эти годы Леонора только раз попыталась завести любовника — некоего Бейхема, вполне приличного господина. Действительно, симпатичного человека. Но дело не пошло. Я, по-моему, вам уже рассказывал…

2

Наконец, мы подошли к тому дню, когда, находясь в Уотербери, я получил короткую телеграмму от Эдварда с просьбой приехать в Брэншоу — «надо поговорить».