Бледное лицо незнакомца подергивалось судорогой, глаза мрачно горели. Он был страшен в эту минуту со своей черной бородой, покрывавшей почти до самых глаз его щеки, с мрачным взором, от которого веяло гибелью. Он поднял кулак и погрозил звездам, ласково мерцавшим ему издалека.

— Никогда! Слышите ли, никогда, никто иной, кроме меня, не коснется ее. Она моя и выстрадана мною по праву! — глухим шипящим голосом произнес черный человек, — И моей и ничьей больше, клянусь, не будет моя Лика!

И, точно приняв клятву черного человека, совсем выплыла из-за облака серебряная луна и осветила и гибкую эластичную фигуру, и бледное бородатое лицо странного человека, позволяя узнать его в полутьме лунной ночи. Германом Брауном звался этот странный человек.

VIII

Рядом с отделением для просушки, уставленным огромными деревянными ящиками на подобие гробов без крыш, находилось помещение наборной, или складочной, где в особые рамки укладывались соломки для спичек. В наборной, или укладочной, камере работали исключительно женщины. Их занятие не представляло никакой трудности. Работницы быстро проводили рукою по заполненной соломкою для спичек дощечке, изрезанной углублениями, с тем, чтобы в каждое из углублений дощечки попадала соломка. Потом заполненную дощечку накладывали на стержни и принимались за другую, причем вторая дощечка нижнею своею стороною надавливала на соломку нижней, и все это прикрывали тонкой доской в виде пресса. В каждой рамке помещается 2200–2500 соломинок.

Ловкость работниц этого отделения спичечной фабрики много способствует скорости выполнения работы, а легкость подобного труда не мешает их бодрости и жизнерадостности, особенно у молодежи. Наборная — это заповедная Ханаанская земля для несчастных тружеников спичечного производства, это — рай, куда стремится каждый, работающий в удушливой атмосфере макальной, сушильной и других отделений фабрики.

Анна Бобрукова была в числе этих счастливиц, которые работали в наборной. Красивая, рослая, молодая, она выделялась среди других. Кроме того, ее происхождение и смелость, с которой она пустилась в «народ», давали ей большой вес среди наборщиц-крестьянок окрестных деревень, но она и не пользовалась их расположением.

Сегодня Анна более чем когда-либо выделялась среди своих товарок каким-то особенно возбужденным настроением. Она пришла задолго до фабричного гудка и ее видели у ворот о чем-то таинственно совещающейся с Кирюком, работающим в лаборатории. Обычно прилежная и работающая, она сегодня едва-едва справлялась с «уроком», как сама называла положенное в день комплектование рамок.

— Что с Анюткой? Вишь, сама не своя девчонка, — шепнула Дуня Козырина соседке, Марье Косой.

Та только руками развела.

— А кто ее знает… Нешто впервой? И всегда-то она такая несуразная.

— Чего шепчетесь? — неожиданно оборвала их Анна, чудом услыхавшая или, вернее, угадавшая, что говорилось про нее. — А мне то странно, что вы-то спокойны сами. Точно овцы какие, прости Господи! Работают, рук не покладая, и довольны своей судьбой.

— А чего же нам не быть довольными-то? — вступилась бойкая сероглазая Марфуша. — Свои четыре гривенника мы в аккурат получаем, и работа слава Богу! Ничего, жить можно!

— Дура ты! — внезапно набросилась на нее Анна. — «Жить можно!» Да, ведь, и свиньи живут… Да как живут-то! Пойми это, дурища! Как живут-то! Вон Кирюк говорит, что на прочих спичечных девушки и бабы по полтине в день хватают, да и восемь часов на работе, а не десять, как у нас.

— Врет твой Кирюк! — обрезала Бобрукову Марфуша, — кабы так-то хорошо на других фабриках было, чего же ему сюды тащиться занадобилось бы? Каждый не дурак, ищет там, где лучше!

— Верно, верно! — подхватили работницы.