– Рассказать – что? – не поняла Лариса.

– Вообще. Я знаю, вы выслушаете. Вы ведь видели…

«Нет! – захотелось крикнуть Ларисе. – Нет, я не хочу! Ничего – ни слушать, ни стоять здесь! С меня довольно одного Бугрименко! Нет!».

Но она не крикнула. Стояла и молчала, точно зачарованная глядя в страшные, лихорадочно блестящие глаза.

– В тот день… Вы, наверное, думаете, почему я отпустила Лелю одну на улицу в такую рань? Вот… – женщина вдруг поспешно полезла в боковой кармашек дешевенькой клеенчатой сумочки, которую прижимала к боку. – Вот, глядите… – перед лицом Ларисы очутился раскрытый бумажник. Он был почти пуст, если не считать пятидесятирублевой купюры, небрежно сложенной, и мелочи, которая тут же со звоном посыпалась на пол, оттого что женщина держала кошелек под наклоном. Ее палец указывал на маленький Цветной снимок, засунутый в отделение для фотографий. Лариса разглядела три детские мордашки, мал мала меньше, тесно прижатые друг к другу. В крайней слева девочке угадывалась та малышка, со смешными хвостиками, но на фотографии у нее была другая прическа, две аккуратные косички. Слева хмурил брови мальчик, чуть помладше, а в центре скорчил смешную рожицу совсем крошечный карапуз, не старше пяти лет, а то и четырех. Именно на него указывала сейчас мать погибшей девочки.

– Вот. Это Сеня, мой младшенький. Накануне того дня, вечером, у него была температура. Высокая, тридцать девять с половиной. Врач сказал – круп, нужно в больницу. А у нас нету полиса. Мы в Москве два месяца, без регистрации, живем у сестры.

– Почему? – почти шепотом спросила Лариса.

– Беженцы, – просто объяснила женщина, – с Молдавии, из Приднестровья. Врач говорил, тогда надо в специальную больницу, где всех берут, и тех, кто без регистрации. Но там заразы много, потому что и бомжей везут, и беспризорников, и инфекционных…

Лариса почувствовала, как начинает тупо болеть сердце, словно его все сильней и безжалостней сжимает чья-то рука. Что она знает об этих людях, живущих совсем близко от нее, но существующих в каком-то своем, параллельном Ларисиному, мире? Она много раз читала о них в газетах, слышала по телевизору, встречала в переходах метро и на улицах, и всегда ей казалось, что они ненастоящие, придуманные, выпадающие за рамки привычной ей жизни.

Оказывается, вовсе не так. Эти люди живые, не придуманные, у них есть дети, такие маленькие девочки с трогательными хвостиками на резиночках, смешные лупоглазые пацаны, которые болеют с высокой температурой. Есть боль, страдания, отчаяние, надежда.

Лариса, закусив губу, продолжала молча глядеть на Лелину мать.

– Я отказалась, – сказала та. Сказала виновато, будто оправдываясь перед Ларисой за свой необдуманный поступок, неведомым образом повлекший за собой трагедию. – Решила, дома вылечим. Доктор выписал лекарство, обещал, что оно поможет почти сразу же. Дорогое лекарство, за триста сорок рублей.

Лариса невольно глянула на сиротливо лежащий в бумажнике полтинник. Да, конечно, для нее, этой беженки, триста рублей – большая сумма. А ей, Ларисе, Павел, пока они жили вместе, каждый день покупал торты в Новоарбатском по пятьсот рублей. Для него это были не деньги. Все познается в сравнении.

– Триста рублей я наскребла, – продолжала женщина, не замечая Ларисиного взгляда. – А сорока не хватило. И я тогда… – она остановилась, приоткрыла рот, будто ей стало трудно дышать.

Рука ее, державшая кошелек, мелко задрожала. Бумажник полетел на пол. Лариса нагнулась, чтобы поднять его, но женщина цепко схватила ее за рукав блузки и заговорила быстрой, сбивчивой скороговоркой:

– Я дождалась утра и послала Лелю сдать бутылки.