Братья Казимеж и Юзеф – белобрысые, остроносые, с большими плоскими подбородками – выросли за Вислой, в Пражском предместье Варшавы. Один работал по кузнечному делу, другой – по слесарному. И оба – по оружейному. Последнее – после разгрома восстания шестьдесят третьего года – ввергло братьев в четвертую категорию, то есть в категорию лиц, заподозренных в помощи мятежникам. Такового подозрения было совершенно достаточно для этапного путеследования с запада на восток. Сибирскую ссылку Казимеж и Юзеф отбывали на казенном чугунолитейном заводе.

Присутствие русского пана весьма стесняло кузнеца и слесаря, а то бы они напрямик выложили пану Бентковскому, что и там, в ссылочном своем положении, не только казенную работу работали, но опять-таки были в четвертой категории, пособляя тайному вооружению храбрых соотечественников, подъявших боевую хоругвь на сибирской кругобайкальской дороге. О-о, они бы порассказали пану Бентковскому, как наши дрались… Ну да, понятно, с кем это там, в тайге, дрались. Впрочем, всё, всё они потом непременно расскажут пану Бентковскому, непременно… Так вот, в последнее время они очень недурно пристроились близ Иркутска: от заказов не отобьешься, искусные руки в цене, там они, Казимеж и Юзеф, с русскими ладили. Иезус-Мария, они готовы поклясться на распятии: ничего злого и в помине не было. Так нет, господин Купенков, майор корпуса жандармов… Да простит пан Герман, господин не из лучших людей на земле… (Пан Герман изволил заметить, что он в этом ничуть не сомневается, хотя упомянутого господина не имел чести знать.) О-о, пусть небо убережет пана Германа от такого знакомства! Так вот, его высокоблагородие поставлен надзирать за всеми политическими, и он таки надзирает день-ночь. И он таки старается избавиться от тех, за кем поставлен надзирать. Казимеж – а говорил больше он, Юзеф кивал и поддакивал, – Казимеж стремительно соскочил на польский, кулаки его сжались, он побледнел… Иосиф Венедиктович, не отрывая от него глаз, объяснил Герману: от времени до времени этот самый майор прохаживается как метлой, выметая поляков из Иркутска и окрестностей, отправляя в самые гибельные углы, а иногда и вовсе долой из Сибири, вот так, как Казимежа и Юзефа.

Конечно, пан Чайковский мог бы добиться послабления и для них, тихих, ни в чем не повинных ремесленников, продолжал Казимеж, успокаиваясь, но не всегда и пан Чайковский, благослови его небо, не всегда и он в силах противостоять майору Купенкову уж такой вес имеет, такой вес…

Чайковский, о котором говорили поляки, был старым товарищем Бентковского, и тот слушал, опустив голову, прикрыв глаза и, по своему обыкновению, означавшему мысленный побег в «ойтчизну», крепко подергивая вислый седой ус.

Лопатин определил Казимежа и Юзефа на постой к бобылю Кузьме Косому. Мазанка отставного солдата белела неподалеку от дома Лопатиных. А пробавлялся бобыль справным сполнением двух должностей – истопника и сторожа в библиотеке на Николаевской. Теперь вот сделался вроде бы домохозяином: жильцов пустил. И пошло у тех ходкое дело: лудить-паять, замки починять, – пан Бентковский и пан Герман, не сговариваясь, каждый в отдельности, помогли мастерам обзавестись инструментом.

Раза два-три пан Герман приходил в мастерскую, но не ради заказов. Он заводил речь о некоем Николае Гавриловиче. Фамилия у Николая Гавриловича была польского звука, пан Герман, однако, заверил, что Чернышевский – русский из русских.