Горели ходовые огни, горели звезды, голоса на капитанском мостике смолкли. Она робко сказала: «Можно я вас поцелую?» – сердце его стукнуло кругло, и весело, и страшно, он близко наклонился, она потянулась к нему, но он опередил и сам поцеловал в губы, да так, что она охнула, задохнулась, порывисто встала. И он тоже встал, прислонился спиной к фальшборту, ошеломленный, в своем распахнутом легком пальто, в широкополой шляпе, мягко сбившейся на затылок. Сеялись звезды, море поднялось стеною, будто опрокидываясь. «Ох, какой вы… Ох, какой вы…» – повторяла она, он сжимал ее тесно, вплотную, прямо в круглые часики шибко и кругло билось его сердце… Потом она отстранилась: «А завтра вот так же другую, да?» Он рассмеялся: «Завтра? Взгляните на меня: могу ли я рассчитывать на завтра? Еще один поцелуй! И, как говорят в романах, прощай навек!» Она тоже рассмеялась, в ее смехе не было ни сострадания, ни снисхождения.

Утром «Святогор» пришел в Севастополь. Подвалила военная шлюпка-шестерка, кто-то, тонкий в поясе, махал офицерской фуражкой; облокотившись на фальшборт, она отвечала взмахом платка. Лопатин, труня над собою, уверял себя, что это ее брат, непременно брат, да, да. Обернувшись, увидев Лопатина, она достала из сумочки комплектик фотографий, подняла, помахала вместе с платком, он узнал этот комплектик – издание Шлиссельбургского комитета, портреты бывших узников, Лопатина тоже. Он усмехнулся и отдал вежливый поклон, но, видит бог, ему не хотелось думать, что давеча, когда сыпались звезды и море вставало стеной, она целовала не его, Германа Лопатина, а воплощение «мученика идеи ».

* * *

– Ну-с, до завтра, отдохни с дороги, – сказал Волховской, – а завтра мы уж наговоримся досыта.

– Завтра? – ответил Лопатин, смеясь. – Можем ли мы рассчитывать на завтра? Нет, я тебя не отпущу.

Они вышли из дому, пересекли улицу и, держась у берега светлого, постепенно ширящегося озера, углубились в сень Гайд-парка, в тяжелую, налитую соками зелень.

– хемотри-ка! – вдруг изумился Лопатин, палкой указывая вверх. – Смотри-ка! Откуда она? Раньше-то ведь не было?

– Как – не было? – удивился Волховской. – Да они тут всегда были.

– «Всегда-а-а», – протянул Лопатин. – А при мне не было… – В голосе его звучало огорчение почти детское. Словно кто-то обманул его, что-то отнял, похитил.

А-а, вон что, догадался Волховской. Белки с кисточками на ушах, ведь они не водились в Гайд-парке в те времена, когда Герман бывал в Лондоне. Нет, не водились, белок завезли из Северной Америки лет двадцать тому. Господи, двадцать, а Германа уже не было среди нас, живых, живущих… Может, только в эту минуту, только вот сейчас так пронзительно ощутил Волховской громадно-долгое отсутствие своего старинного друга. Что стоят мои мытарства, подумалось Волховскому, что они стоят в сравненье с искусом Германа?..

Он не ошибался, но он был не совсем прав, этот человек, все еще юношески стройный, с карими смеющимися глазами, совершенно седой, но красиво седой, с легким стальным отливом, как, бывало, у свежих стариков девяностых годов, когда еще мыли голову подсиненной водой. Не совсем он был прав, Феликс Вадимович Волховской, он тоже познал и тюрьму, и ссылку, и острое, свистящее напряжение побега.

Его привлекали по делу Нечаева, а он – ни сном ни духом. Были питерские застенки, были и московские. В Москве его пытался вызволить брат Германа – скромница Всеволод, да в сердце-то отвага львиная, – напал на конвой и был схвачен.