Я поехал в больницу сам и прождал почти час. Наконец доктор Майклс соизволила выйти из своего бункера и поговорить со мной. Ей было лет тридцать, она старательно изображала крайнюю усталость и очень была довольна собой. Снисходительным тоном она сообщила мне все то же, о чем я уже знал. Тяжелые травмы головы и верхней части тела. Смерть наступила мгновенно. Если это все — то не мог ли бы я ее извинить. Она очень занята, и ее ждут пациенты. Я был крайне счастлив избавиться от ее общества, и меня так и подмывало слегка помочь ей пинком под зад.

Я вышел из больницы. Стемнело — осенью вечер наступает рано. Несколько машин на стоянке казались одноцветными и безымянными в свете ярких фонарей. Неподалеку стояла молодая женщина, которая курила и тихо плакала.

Я подумал о том, что делать дальше. Найдя записку, я какое-то время просто сидел на кофейном столике. Ощущение пустоты в голове и тошноты в желудке не проходило. Пролистав книгу, я обнаружил, что больше там ничего нет. Записка, вне всякого сомнения, была написана почерком отца.

«Уорд. — Почерк не слишком крупный, но и не слишком мелкий, не жирный, но и не чересчур слабый. — Мы не умерли».

Отец написал это на листке бумаги, положил его в книгу, а затем сунул ее внутрь своего старого кресла, позаботившись о том, чтобы вернуть на место прикрывавшую шов бахрому. Записка, отрицавшая факт их смерти, была помещена в такое место, где ее можно было найти лишь в том случае, если бы они умерли. Каким еще образом я мог бы оказаться в доме один? Что бы я стал делать в его кресле? Тот, кто спрятал записку, явно предполагал, что в тех обстоятельствах, которые привели меня в дом, я обязательно сяду в старое кресло — несмотря на то что прекрасно знаю о том, что оно самое неудобное в комнате. Поскольку именно так и произошло, он оказался прав. Я действительно некоторое время просидел в этом кресле. И для меня вполне логично было поступить так, если бы умерли мои родители, — или, по крайней мере, я хотя бы посмотрел на него, может быть, провел по нему рукой. Именно так должен был поступить охваченный горем сын.

Но — и эта мысль не давала мне покоя — это означало, что за какое-то время до смерти кто-то из них, или оба, задумался о том, что, вероятнее всего, может произойти после того, как они умрут. Они тщательно продумали возможную ситуацию и сделали выводы о моем вероятном поведении. Почему? Почему они думали о смерти? Это было странно, бессмысленно.

Если предполагать, что они на самом деле мертвы.

С мыслью о том, что последние несколько дней были фарсом, что мои родители, возможно, вовсе не погибли, нелегко было примириться. И все же сердце у меня забилось сильнее, как это бывало каждую ночь с тех пор, как позвонила Мэри. Даже если я и не слишком интересовался их жизнью, а порой готов был с ними поругаться из-за «Движимости» — мне хотелось, чтобы мои родители были живы. Но когда ранена плоть — тело в считанные секунды принимается за работу. Появляются белые кровяные тельца, заделывая повреждения любой ценой. Тело защищает себя, и точно так же поступает разум — медленно и неуверенно, словно за дело берутся равнодушные ремесленники, но несколько минут спустя вокруг травмы начинает формироваться защитный барьер, притупляя ее края и в конечном счете затягивая ее рубцовой тканью. Подобно осколку стекла, погрузившемуся глубоко в рану, неприятное событие больше не всплывает в памяти, но часто из-за неосторожного движения задевает нервные окончания, причиняя жгучую боль. Однако, несмотря на это, не возникает никакого желания взять нож и снова вскрыть рану.

Я вышел из дома, тщательно заперев за собой дверь, и пошел к жившей по соседству Мэри. Похоже, она обрадовалась и удивилась, увидев меня.