– Что случилось с этим миром? – пробормотал отец.

Отпихнув его, Изабель протиснулась наружу. Какой-то мужчина едва не сбил ее с ног, но даже не извинился.

Она ухватила за рукав пыхтящего краснолицего толстяка, пытавшегося выбраться из потока людей:

– Что такое? Что случилось?

– Немцы входят в Париж, – выдохнул он. – Надо бежать. Я воевал, я знаю…

– Немцы в Париже? – недоверчиво усмехнулась Изабель. – Это невозможно.

Толстяк помчался дальше, неуклюже переваливаясь из стороны в сторону, обливаясь потом, нервно сжимая и разжимая прижатые к бокам кулачки.

– Надо вернуться домой, – бросил отец, выходя на улицу и запирая дверь магазина.

– Это не может быть правдой, – возразила она.

– Самое худшее всегда оказывается правдой, – сухо отрезал отец. – Не отставай, – добавил он, решительно врезаясь в толпу.

Никогда прежде Изабель не видела такой паники. Суета, вспыхивающие фары автомобилей, рев двигателей, хлопающие двери. Люди громко окликали друг друга, хватались за руки, чтобы не потеряться в безумной сутолоке.

Изабель почти прилипла к отцовской спине. Столпотворение не позволяло двигаться быстро. В метро творилась настоящая свистопляска, так что им пришлось идти пешком, и домой они добрались лишь в сумерках. Руки у отца так дрожали, что входную дверь удалось отпереть только со второй попытки. Оказавшись наконец внутри, они буквально взлетели по лестнице на свой пятый этаж, позабыв о лифте.

– Не включай свет, – резко скомандовал отец, открывая дверь.

Не отставая от отца ни на шаг, Изабель прошла за ним в гостиную, а потом решилась выглянуть в окно, чуть приподняв светомаскировку.

Откуда-то издалека доносилось мерное жужжание. Оно становилось все громче, стекло начало дребезжать, как лед в стакане.

Пронзительный свист она услышала за несколько мгновений до того, как заметила в небе черную стаю, словно страшные дикие птицы.

Аэропланы.

– Боши, – прошептал отец.

Немцы.

Немецкие самолеты над Парижем. Свистящий звук становился все пронзительнее, переходя почти в женский визг, а потом – кажется, во втором округе – взрыв бомбы, жуткая вспышка света и зарево пожара.

Завыли сирены. Отец задернул шторы плотнее и потащил ее прочь из квартиры, вниз по лестнице. В вестибюле уже суетились соседи, волокли теплую одежду, детей, собак, а оттуда по узкой каменной винтовой лестнице в подвал. И там сидели в темноте, тесно прижавшись друг к другу. В спертом воздухе воняло плесенью, потом и страхом – последний запах, пожалуй, самый пронзительный и резкий. А бомбежка все не стихала, вокруг гудело, грохотало, стены подвала подрагивали, штукатурка сыпалась с потолка. Какой-то младенец кричал в голос, и его никак не могли унять.

– Заткните уже ребенка, пожалуйста, – рявкнул кто-то.

– Я пытаюсь, мсье. Он напуган.

– Как и мы все.

Прошла, казалось, вечность, прежде чем наступила тишина. И она была еще страшнее, чем грохот. Что там осталось от Парижа?

Изабель оцепенела.

– Изабель?

Так хотелось, чтобы отец взял за руку, успокоил, хотя бы на минутку обнял, но он просто отвернулся и ушел в темноту, к узкой винтовой лесенке, ведущей наверх. Дома Изабель тут же бросилась к окну, взглянуть, на месте ли Эйфелева башня. Она по-прежнему высилась над плотными клубами черного дыма.

– Не стой у окна, – предупредил отец.

Она медленно обернулась. Единственный свет в комнате – от его фонарика, тоненькая желтая нить во тьме.

– Париж не падет, – выговорила она.