Был Путята коренаст, широкогруд, кривовато ставил крепкие ноги. Вмятина на лбу у виска, багровый сабельный след от уха и вниз, по шее, не уродовали Путяту.

У князя Святополка тысяцкий был в большой чести, как опытный воин, не однажды проявивший себя на ратном поле.

Сам же Путята тайно презирал князя, считая себя воином лучше, умнее его, однако внешне ничем не показывал это.

Увидя покладистого, трудолюбивого закупа Евсея, Путята заговорил с ним о своих дворовых заботах. Говорил громко, быстро, распахнув полотняный кафтан. Лицо его сразу будто лишилось глаз, все загородили полные губы.

Словно спохватившись, спросил:

– Как чада, Евсей?

Заиграл притворной ямочкой на щеке скуластого лица. Услышав о желании Евсея привезти соль издалека, Путята сразу умолк, настороженно уставился на незваного наймита. Поковыряв ухо медной уховерткой, сказал, сожалея:

– Да ведь через кочевье не пробьешься, лихая голова. Клянусь богом, волов погубишь… Ай-яй-яй… – Посмотрел с отеческой озабоченностью.

– Пробьюсь, – поднял на Путяту серовато-синие глаза Евсей. – Возы соли привезу…

Путята, остро взглянув на этого еще совсем нестарого, смекалистого и бесстрашного человека, вдруг вспомнил, как в прошлую осень Евсей один заносил задок груженого воза, застрявшего в рытвине. Вспомнил и решил: «Такой может и привезти».

Соблазн получить сразу несколько мажар с солью был столь велик, что Путята даже зажмурился, и широкий нос его, казалось, еще больше приплюснулся, почти дотянулся до губ.

– Время надо… – сказал он раздумчиво.

«Может, рискнуть? Даже если половина люда и волов не вернутся, я в прибыли останусь. А с наймитов урон взыщу».

– Обмыслю… Чтоб тебе же лучше было, клянусь богом. Приходи завтра. Сам знаешь – добрый я человек…

«Такой добрый – гроб тебе купил бы», – подумал Евсей и отправился домой.

БРАТ И СЕСТРА

Июль – макушка лета, пора цветения лип. В липень месяц тучи находят в себе силы пойти против ветра, певчие птицы от жары умолкают. Вот и сейчас медленно ползут облака над днепровскими кручами, над выгоревшим от солнца яром, над притихшими Ивашкой и Анной. Они утомились от беготни и лежат в яру на спине, уставившись в небо.

У двенадцатилетнего загорелого крепыша Ивашки глаза круглые, темно-карие, с живым блеском каштана; у сестры его, Анны, глаза продолговатого, заячьего разреза, тоже карие, только немного посветлее. Она годом младше брата, но рядом с ним выглядит совсем маленькой.

Каждый думает о своем. Ивашка – о змее из пузыря и холстины, что смастерил вчера и будет запускать в небо… О пещерах по-над берегом Днепра. В иных из них живут отшельники, в других, сказывают, хранят клады разбойники. Анна же вспоминает, как собирала недавно клей с десяти вишневых деревьев, чтобы – слыхала такое поверье – хату от пожара уберечь.

– Глянь-ка, Аннусь, мажа! – нарушил молчание Ивашка, глазами показывая на облако, действительно схожее с возом, который тянут волы.

Девочка повернулась на бок, подперла голову рукой:

– И впрямь!

Волосы у нее невьющиеся, в тонкую косу вплетена лента-строчка. Анна запустила маленькую руку в матерчатый мешочек у пояса, достала орешек. Звонко щелкнула скорлупа. С двумя ядрышками – к счастью! Одно ядрышко она проворным движением руки всунула брату в рот. Ивашка только шмыгнул от удовольствия носом-репкой, сел – и сразу из-за пригорка высунулись длинный дубовый мост, извилистая дорога, взбирающаяся вверх по крутизне, златые шапки Киево-Печерского монастыря.

– Братику, – тоже села Анна, – ты наговор от занозы знаешь?

– От занозы? – недоверчиво поглядел Ивашка из-под выгоревших бровей.