– Как вы их распознаете? – подивился Бовкун, и в улыбке вспыхнули белой полоской крепкие зубы.

– Да ведь их, ягодиночек, видно ж! – убежденно воскликнула Марья. – У Марфы отлив очей особый. Пелагеица морщится по-своему, а у Лисаветы, гляди, на шее темная росинка притаилась.

Она посмотрела добро на соседа:

– Ты не тревожься! Если надобно, пусть Аннуся с Ивашкой у нас перебудут… Мне и впрямь даже помощь…

Дети встретили Евсея радостно, Анна крикнула:

– Татусь! – Прижалась к нему, потерлась прохладной щекой о его щеку.

Отец ласково провел рукой по ее светлым волосам:

– Ну что, доня, что, лягушонок?

Ивашка тоже, видно, рад был приходу отца, но поглядывал на него издали: не хотел «лизаться», хотя очень любил отца.

Он любил в нем все: и суровую молчаливость, и умение рассмешить, сохраняя при этом невозмутимость, и то достоинство, с каким держал себя отец, ни перед кем не заискивая, не унижаясь, и его умение все делать своими руками. И внешность отца нравилась Ивашке. Он уже мысленно дал себе зарок, что, когда вырастет, будет носить такие же усы и чуб, заброшенный за ухо. Отцу бы только серьгу подвесить – и был бы сущим Святославом, каким рисовала его народная молва.

Ивашка гордился тем, что внешне похож на отца: почти бесцветными широкими бровями, родинкой у правого уха.

Отцу было под пятьдесят, а он сохранил гибкость стана, легкость походки, силу плеч. У отца не найдешь ни одного седого волоса на голове; упершись руками волу в рога, он поворачивал того куда хотел, и при этом у него только багровела, раздуваясь, короткая сильная шея.

Мальчик всегда с восхищением глядел на купание отца, когда тот накалял в печи булыжники и одни бросал в колоду с водой, а другие обливал «для пару».

Дым и пар клубами валили из двери мовницы. А отец – ладный, весь из мускулов – окатывал себя зимой ледяной водой или, выбежав во двор, катался по снегу.

И сына Евсей приучил к тому, чтобы тело всегда чисто жило. Ивашка вставал на заре, тер одежду золой и глиной, обмывался, докрасна растираясь мочалой, чистил зубы искрошенной корой дерева.

Ивашка с гордостью слушал, как в городе рассуждали:

– Евсей-то бывалый. Сходил света. Богато видел, богато знает. Путно шествовал. А волов повадки – так лучше всех ему ведомы. Неспроста прозвище свое носит.

И еще вспоминали в городе, как в юности сбил Бовкун с седла батогом половецкого хана, связал его и приволок в Киев.

Отец умылся, они втроем поели – Анна успела сварить щи, приправленные конопляным маслом. Отец сказал Ивашке:

– Может статься, хлопко, я тебя с собой в дальний путь возьму.

У Ивашки сердце замерло от великой радости, но только полыхнул пытливо глазами.

– Да вот сомневаюсь: баловства в пути не будет?

– Батусь! – Ивашка глядел умоляюще.

И отец смягчился:

– Лады. Спать сегодня на дворе будем.

Они устроились на рядне у тына, под вязом. В небе извечно мерцали звезды. Иные из них жались, как дети, к месяцу. Неистово турчали кузнечики, попискивали земляные мыши.

«Как наставить своих мальцов на добрый путь? – думал Евсей. – Где найти самые нужные им слова, чтобы светили в пути, как эти звезды? Чтобы жили по правде, а не по лжи?»

Подсунув ладони под затылок, он повел неторопливую, тихую речь:

– Не ищите, дети, справедливости в других, как ее в вас нет… У трудолюба душа нараспашку. И натвердо знайте: правде костыли не надобны… Людина хороша, как она на себя похожа… Никогда не унижайте человека, думайте, для чего живете… Пуще всего товариство цените…

Ветер доносил от реки запах остывшей после дневного пекла воды.