С 7-го и до выхода в море Кейсмент не сомкнул глаз. Он написал завещание, прося, чтобы в случае его смерти весь его архив был передан Эдмунду Морелю, „человеку исключительно благородному и справедливому“, с тем чтобы тот с помощью этих документов смог спасти его репутацию.

Хоть Монтейт, как и Роджер, не сомневался, что восстание обречено на провал, он не находил себе места от нетерпения. Кейсмент и Монтейт больше двух часов проговорили с глазу на глаз в тот день, когда капитан Бём на случай ареста вручил им ампулы с ядом — амазонским кураре, убивающим мгновенно. „Мой старинный знакомец, — с улыбкой заметил Роджер. — В Путумайо я видел, как туземцы стрелами, пропитанными кураре, парализуют в воздухе птиц“. Потом они с Монтейтом отправились в соседнюю пивную.

— Представляю, до чего вам тяжко уезжать вот так, не простившись с нашими добровольцами, ничего им не объяснив, — сказал Роджер.

— Да, это будет угнетать меня до могилы, — кивнул Монтейт. — Но решение верное. Восстание — слишком важное дело: нельзя допустить утечки.

— Как вы считаете, удастся нам отсрочить его?

Капитан покачал головой:

— Нет, сэр Роджер. А впрочем, вас там очень уважают… Как знать, вдруг они прислушаются к вашим аргументам. Так или иначе, вы должны отчетливо сознавать, что происходит в Ирландии. Мы долгие годы готовились к этому. Да какие там годы! Столетия! С незапамятных времен и доныне мы — покоренный народ. А ведь на дворе — двадцатый век. И кроме того, сейчас, благодаря войне, настал момент, когда Ирландия стала слабым местом Британской империи.

— А смерти вы не боитесь?

Монтейт пожал плечами:

— Да я много раз смотрел ей в глаза. В Южной Африке, во время Англо-бурской войны. Я полагаю, нет человека, который не боялся бы смерти. Однако смерть смерти рознь, сэр Роджер. Умереть за родину — так же достойно, как за свою семью или веру. Как вы считаете?

— Вы правы, — согласился Кейсмент. — Надеюсь, что, если придется, погибнем в бою, а не от этой амазонской дряни, которая, должно быть, отвратительна на вкус.

Накануне выхода в море Роджер съездил на несколько часов в Цоссен попрощаться с патером Кротти. За ворота лагеря заходить не стал, а попросил вызвать доминиканца, и они довольно долго прогуливались по лесу, среди елей и уже зеленеющих берез. Патер молча, ни разу не прервав, слушал излияния Роджера. И перекрестился, когда тот замолчал. Заговорил не сразу.

— Отправляться в Ирландию, зная, что восстание обречено на провал, — своего рода самоубийство, — сказал он наконец так, словно размышлял вслух.

— Я попытаюсь отсрочить выступление, отец мой. Буду убеждать Тома Кларка, Джозефа Планкетта, Патрика Пирса и прочих. Расскажу им и докажу, почему эта жертва представляется мне напрасной. Почему она не приблизит, а отсрочит час освобождения. И…

Он почувствовал, что у него перехватило горло, и замолк.

— Что с вами, Роджер? Я ваш друг, я здесь, чтобы помочь вам. Доверьтесь мне.

— Не могу отделаться от одной мысли, отец мой. Эти патриоты-идеалисты, которые так скоро погибнут, оставив свои семьи без средств к существованию, в нищете, в ужасных гонениях, — они, по крайней мере, отчетливо сознают, что делают, на что идут. А знаете ли вы, о чем я постоянно думаю?

И он рассказал монаху, как однажды был приглашен на беседу в одну из двуязычных школ Святого Энды, расположенную в Рэтфарнеме, в предместье Дублина. После беседы он подарил ученикам вывезенную из Амазонии духовую трубку — это была премия тому из выпускников, кто лучше всех напишет экзаменационное сочинение по-гэльски. Он был до глубины души потрясен тем, как волнует этих подростков „ирландская идея“, как лелеют они память о прошлом своей отчизны, какую действенную любовь питают к ее истории, ее героям и святым, ее культуре, с каким поистине религиозным экстазом исполняют древние кельтские песнопения и гимны.