— Он был наделен даром слова, и меня буквально заворожили его слова, — сказал патер Кейси. — И это он виной тому, что я и по сей день следую этой стезей. Я больше никогда не видел и даже не знаю, что с ним сталось. Но до сих пор помню отчетливо его голос, его пыл, его ораторское мастерство — как и его длиннющую бороду. Не позабыл и имя его — отец Алоизий.

Только когда в дверях появился надзиратель, неся обычный скудный ужин — хлеб, салат и похлебку, — Роджер заметил, что разговор с капелланами длится уже несколько часов. День иссякал, надвигался вечер, но в зарешеченном окне еще догорал солнечный свет. Роджер отказался от ужина, оставив себе лишь бутылку воды.

И почему-то вспомнил, как в первый год своего пребывания в Африке, во время первой своей экспедиции, прожил несколько дней в маленькой деревне, населенной племенем, название которого сейчас уже позабылось. Банги? Или нет? Через переводчика он разговаривал с туземцами и узнал тогда, что старики этого племени, предчувствуя скорую смерть, собирают свои скудные пожитки в узелок и незаметно, ни с кем не простившись, уходят в сельву. Там находят тихое место — где-нибудь на берегу озера или реки, в тени большого дерева или под скалой — и, никого не обременяя собой, ждут смерти. Такой уход — это и мудро, и достойно.

Капелланы хотели остаться с ним на всю ночь, но Роджер не согласился. Сказал, что чувствует себя хорошо и что впервые за много месяцев на душе у него покой. А потому он хочет побыть один и отдохнуть. Он сказал чистую правду. И оба монаха, увидев, что так оно и есть на самом деле, согласились уйти.

Когда дверь камеры закрылась за ними, Роджер долго разглядывал одежду, которую принес ему смотритель. Сам не зная почему, он не сомневался, что это будет именно то, в чем его арестовали на рассвете 21 апреля в окрестностях древней кельтской крепости под названием Форт Маккенны — сложенной из круглых, выщербленных временем, изъеденных ветром и дождем, поросших мхом камней. С тех пор прошло всего три месяца, а казалось — минули столетия. Что станется с этим костюмом и башмаками? Сдадут на вечное хранение вместе с его делом? Столь тщательно отглаженный по распоряжению смотрителя костюм, в котором он, Роджер, через несколько часов встретит смерть, был куплен ему адвокатом, мэтром Гейвеном Даффи: подсудимому надлежало предстать перед трибуналом в пристойном виде. Чтобы пиджак и брюки не измялись, он положил их под тощий матрас. И растянулся на койке, зная, что предстоит долгая, бессонная ночь.

Но, как ни странно, вскоре уснул. И проспал, должно быть, несколько часов, потому что, когда, вздрогнув как от толчка, открыл глаза, различил во мраке светлеющий прямоугольник зарешеченного окна и понял, что уже занимается заря. Роджер вспомнил, что ему снилась мать. Она была чем-то огорчена, а он — маленький мальчик — утешал ее, приговаривая: „Не грусти, мы скоро увидимся с тобой“. Он по-прежнему был спокоен и не испытывал страха, но только мечтал, чтобы все кончилось поскорее.

И скоро, а может быть, и не очень скоро — он не мог сказать точно, сколько времени прошло, — дверь камеры открылась и стоящий на пороге смотритель — лицо у него было усталое, глаза воспалены, словно он так и не ложился, — проговорил: — Если желаете вымыться, это надо делать сейчас.

Роджер кивнул. Когда по черноватым кирпичам длинного коридора они шли к душевым, мистер Стейси спросил, удалось ли ему сомкнуть глаза хоть ненадолго, а Роджер ответил, что проспал несколько часов, смотритель сказал, что очень рад за него.