— Сейчас лечь спать, а утром все станет яснее, — тихо произнесла Михелина.

— Спать? — переспросил поручик. — Вы полагаете, я способен после всего этого спокойно спать?

— Надо постараться, поручик.

Гончаров поднялся.

— Как вы сказали?.. Поручик? — он сделал пару шагов к ней. — А почему вы никогда не называете меня по имени?.. Например, просто — Никита? Боитесь? Брезгуете?.. Или презираете? Почему, мадемуазель?

— Мне лучше уйти, — сказала она. — Вам надо побыть одному.

Она повернулась и услышала окрик.

— Нет!.. Стоять! Стоять и не двигаться!

Михелина замерла.

Никита Глебович нетвердым шагом приблизился к ней, какое-то время внимательно изучал ее и вдруг крепко взял обеими ладонями лицо и припал к ее губам пьяным размазанным поцелуем.

Михелина с силой оттолкнула его, но поручик перехватил ее за талию и попытался снова поцеловать.

Воровка вскрикнула, двумя руками оторвала от своего лица его губы, бросилась к двери.

Гончаров догнал ее, попытался повалить на пол, и тут Михелина ударила его — сильно, с размаху, в лицо.

От неожиданности он замер, какое-то время ошеломленно смотрел в глаза девушки, затем положил ладонь на ее лицо, прохрипел:

— Меня никто… ни одна тварь… не смела ударить в лицо. Вы, мадемуазель, сделали это. И наказание получите самое жестокое… Сгною. Запомните это. А сейчас прочь… Вон отсюда, дрянь!

Михелина спиной толкнула дверь и вывалилась в холодную черноту коридора.

В бараке женщины еще не спали, одни что-то штопали, другие молились, третьи о чем-то негромко переговаривались, похихикивали.

Сонька вывела дочку в промерзший предбанник барака, прижала к себе, гладила по голове, успокаивала:

— Все обойдется, Миха… Все будет хорошо.

— Он так хватал меня, так лез своими мокрыми губами, так унижал, — плакала Михелина. — Он отвратительный, мама.

— Я тебя предупреждала, дочка.

— Но он ведь ухаживал… Грамотный, обходительный, добрый… И вдруг такое.

— С господами это случается.

— Может, потому что был пьяный?

— Может, и поэтому. Поживем — увидим.

— Он сказал, что сгноит меня.

— Тебя?

— Думаю, тебя тоже.

— Я тоже так думаю.

— Что будем делать, Сонь?

— Ничего, — пожала та плечами, прижала к себе дочку. — Не такое переживали, переживем и это.

Михелина подняла лицо, посмотрела матери в глаза.

— Я была у Михеля. Он спрашивал про тебя, Соня… Ты знаешь, что он не сумасшедший?

Сонька помолчала, с усмешкой кивнула.

— Знаю.

— Давно?

— С тех пор, как убил пана Тобольского.

— Он убил его будучи нормальным?!

— Нет. После убийства что-то с ним случилось, и он прозрел.

— А как это?

— Не знаю. Об этом знает только Господь.

— И мы с тобой.

— Да, и мы с тобой. Больше никто знать не должен.

Кто-то из каторжанок вышел в предбанник попить воды из кадушки, воровки замолчали, потом Михелина приобняла мать и повела ее в сторону нар.

Изюмов сидел в пролетке недалеко от дома Брянских, внимательно следил за входящими и выходящими из ворот.