Они выбрались на улицу, поэт крепко взял ее за плечи, приблизил, негромко произнес:

— Я все дни думаю о вас.

Она неловко улыбнулась, промолчала.

— Я действительно много думаю о вас, — повторил Рокотов, не отпуская девушку.

— Я о вас тоже, — тихо ответила Табба.

— Мы сейчас отправимся в гостиницу, и вы не должны здесь больше появляться. Никогда.

— В гостиницу? — приостановилась растерянно девушка. — Зачем?

— Вы должны, вы обязаны поехать со мной. Вам надо знать, где я живу, чем дышу, куда выходят мои окна!.. Я не могу вас отпустить, тем более после лицезрения этого сборища варваров и проходимцев!

— У меня вечером спектакль.

— Успеем. Все успеем.

Рокотов махнул одному из извозчиков, тот мигом подкатил к ним, они забрались внутрь, и пролетка понеслась прочь.

Они успели сбежать вовремя. Почти в тот же момент, будто по сигналу, к «Горацию» с трех сторон ринулись повозки, наполненные жандармами, их немедленно поддержали конные казаки из переулка. Мужики в лапсердаках частью бросились врассыпную, частью нырнули предупреждать находящихся в ресторане, кто-то болезненно завопил, раздалось несколько выстрелов, и Табба, сидя в несущейся пролетке, видела, как жандармы уже тащили к повозкам некоторых задержанных, среди которых был и граф Кудеяров, глуша их прикладами и полосуя плетьми.

Колеса тарахтели по камням, Нева блестела свинцом, солнце висело над Петропавловкой туманно и тревожно. Когда карета выскочила на Николаевский мост, Табба огляделась, повернула голову к поэту.

— Зачем мы едем к вам?

Тот, по-прежнему не отпуская ее от себя, молчал.

— Марк, ответьте же! — повторила девушка.

— Я вам неприятен? — спросил глядя в никуда Рокотов.

— Напротив.

— Так в чем же дело?

Он повернул к ней голову, лицо его перечеркнула ироничная и дьявольски завораживающая улыбка.

— Вы видели плакаты, расклеенные по городу? — оскалился он. — Огненный дьявол сидит на метле, а далеко, в дымке, едва виден Спаситель… Знаете, к чему это?

— Нет.

— Мир рушится, наступает вселенская катастрофа. Поэтому надо любить, наслаждаться, писать стихи, читать их всякому быдлу, которое ни черта не понимает в поэзии, но все равно читать, рыдать, проклинать все на свете, поднимать тщетно руки к небу, прося у Господа пощады!.. Ненавижу власть, ненавижу страну, народ! Ненавижу и боюсь революцию, к которой призывают безумцы! Я боюсь, милая! Но спасение есть. Спасение только в одном — в любви!

Табба, зачарованно глядя на него, какое-то время молчала, затем прошептала:

— Я люблю вас.

Он взял ее за подбородок, приблизил девичье лицо к себе.

— Молчите… Любить надо молча!.. Молча… — Резко отодвинулся и стал смотреть на темную речную воду за мостом.

Табба вдруг вжалась в самый угол пролетки, боялась вздохнуть, пошевелиться, глохла от грохота колес по булыжникам.

Гостиница находилась совсем недалеко от Невского, ухоженная, помпезная, с надменными швейцарами при входе.

Поэт отпустил повозку, подхватил актрису под руку, быстро миновал высокую вертящуюся дверь.

Швейцары склонились перед импозантной парой, Рокотов направился к портье, сунул ему гостиничную визитку, получил ключ и повел девушку в глубь богатого вестибюля.

На какой-то миг поэт замешкался в поисках лестничного марша, затем быстро зашагал в сторону лифтовой площадки.

Сопровождающий лифтер поклоном поприветствовал гостей, поинтересовался:

— Какой этаж, господа?

Поэт мельком взглянул на ключ в ладони, бросил:

— Пятый.