|
Потом поднял в двух пальцах воображаемую сигарету и зашлепал губами. Из протянутой пачки он взял три сигареты, размял, засунул их в рот и с наслаждением стал жевать. В зеркальце я видел его лицо. Масаю было лет тридцать. Два больших зуба слегка торчали вперед. Операция над ушами была сделана вовремя и очень искусно: в мочки можно было просунуть кулак. Но висели в ушах на проволочках всего лишь небольшие значки, изображавшие самолет фирмы «Аэр франс», — подарок туристов нашел достойное применение.
Наша дорога была прямая, через степь в Серонеру. Но масай похлопал водителя по плечу и показал, что ему надо бы влево. Мы с Мишей переглянулись и решили покориться судьбе. В масайской степи в сухую пору можно ехать целиной без дороги. Надо только глядеть, чтобы не затесаться колесом в жилье бородавочников. Мы ехали между редкими акациями, похожими на зонтики, по желтой пыльной траве. Степь от нестерпимого солнца у горизонта струилась жидким стеклом. Стадо коров и жирафы, казалось, ходили в прозрачной воде. Скорость была небольшая. Возле сухого ложка, который надо было объехать, масай возбужденно захлопал рукой по сиденью: — Симба! Симба!.. Я моментально откинул люк и увидел, как по траве в сторону уходила львица с толстыми, как хомяки, львятами. Котят мучило любопытство, но львица сердито поддала одного лапой, и семейство скрылось в кустах. — Симба! Симба! — масай с удовольствием повторял это слово, понимая, что своей зоркостью доставил нам удовольствие… Масайское поселение издали не увидишь. Хижины высотою в полтора метра обнесены валом из сухих колючих кустов. Забрехали собаки, и навстречу машине выскочили пять совершенно голых, облепленных мухами ребятишек. Наш пострадавший сделал знак постоять и, хромая, пошел за ограду. Мы видели, как его поприветствовал кто-то не по-масайски полный, с бунчуком из хвоста зебры в руке. Наш масай тоже положил руку на голову толстому в знак приветствия. Толстый с бунчуком оказался в общине старейшиной. Он знал язык суахили. Поговорив с ним немного, Миша указал на низкое солнце и на машину. Глава поселка понял, что речь идет о ночлеге, но столь необычное дело, видимо, требовало парламентского решения… Старейшина вернулся улыбающийся и сказал: — Каа ньюмбани. (Хорошо, оставайтесь.) Миша усердно и долго объяснял ему, кто мы, откуда и куда едем. Но старик не понял. Он сказал еще раз «хорошо, оставайтесь» и, отгоняя бунчуком мух, пошел заниматься делами. Масайская бома — это степное убежище от львов для людей и скотины. Скотину на ночь загоняют в середину крепости, и потому площадь в поселке была основательно унавожена. Двенадцать хижин стояли по кругу вдоль загородки. Строительный материал для них поставляли коровы. Но хорошо затвердевший на арматуре из тонких веток навоз запаха не имел. В разговоре со стариком мы просили разрешения рядом с бома поставить палатку. Но или старик не понял, или вступало в силу гостеприимство: наш масай — его звали Олететип — повел нас к себе под крышу. Верх входа хозяину был по пояс. Мы тоже вдвое согнулись, чтобы пролезть в темноту. Это было одно из трех отделений масайского дома. В узкие щели чуть пробивался свет. Оглядевшись, я обнаружил, что наши колени стоят на бычьей шкуре, под которой поскрипывала подстилка из крупной травы. На сучках, торчавших в стенах, висела посуда из небольшой тыквы, сухой бычий пузырь, пучок разной толщины ремешков. У входа к стенке был прислонен хорошо знакомый масайский щит, расписанный красной, черной и белой краской. В «горнице» было прохладно, и, если бы не мухи, ночевать тут было бы сносно… Судя по навозу в ограде и по костям, разбросанным у забора, стойбище было старым. Масаи меняют место, если скудеют пастбища, высохли водопои или в бома кто-нибудь умер. Когда такое случается, масаи уходят не медля. |
